Мы ушли на сухое место, развели костерок, сунули в него старый гнилой пень – от комарья, Симагин сходил к больному и вернулся.

– Как он там? – спросил я.

– Тяжело ему. Боюсь, не выдержит.

– Знаете, когда есть надежда…

– А она есть?

– Есть. Вы как ему сказали?

– Говорю, еще десяток надо свалить.

– Врать не надо, он же считает.

– Ничего. Там прибавим… А Иван-то уже добил!

Кедр отсюда был виден весь, от комля до макушки, и лесник будто уменьшился под ним. Не дерево – песня! Было в этом кедре какое-то особое соответствие размера, формы и цвета: ствол греческой колонной и плавно закругленная вершина, грузное корневище и разлапистые сучья, фиолетовые шишки в густой хвое, а темно-зеленая плотная хвоя на голубом небе даже отдавала в своей глубине синим цветом; короче, я не могу передать словами, чем был так хорош этот кедр. Люблю я все же родной Алтай, какая там Арктика!..

Лесник перестал махать топором, осторожно подсекал края заруба. И вдруг неподвижное дерево дрогнуло все до вершины, чуть развернулось, словно бы желая перед смертью показать себя солнцу, и начало падать; сначала медленно, едва заметно, потом ускоряясь, крона загудела на лету, и земля охнула, присела, как от далекого взрыва, твердые, недозревшие шишки раскатились по камням, забулькали в воде…

Голову мне заволакивало и давило. Грипп, это ясно. Посижу, а то будет хуже. Под частый перестук топора я немного вздремнул у костерка, пожалуй, с полчасика. Айн момент, кто это так лихо рубит? Вон оно в чем дело! Оказывается, они решили втроем. Иван, Симагин и радист не давали топору отдыхать ни секунды и на пересменку перегрызли уже до половины еще один здоровенный кедр. Этот, однако, тут король – не меньше метра в диаметре. Надо еще посидеть. Или уж, наоборот, не распускаться? Пожалуй, сейчас встану и пойду рубить. Пусть только они свалят эту толстую кедрину, которая, на свою беду, захапала здесь слишком много места и запечатала мне выход из ямы.

Затрещало, ухнуло и далеко в горах отозвалось. Хорошо. Сейчас пойду. Но кто это так паршиво рубит? Это не работа, а как ее… Ясно, Сашка Жамин. Радист говорил, в какой переплет попал этот мужик, и я узнал его по диковатому виду и разным сапогам. Я вообще стал различать этих спасателей, хотя вначале они показались одинаковыми. В принципе случайная эта бригада сделала великое дело, тут ничего не скажешь. Вымотались они до предела и держались сейчас в зависимости от того, у кого какая была закваска. Вот Сашка бросил свой кедр, затюкал по синему стволу дрянненькой пихтушки. Древесина у нее совсем мягкая, и Сашка начал рубить споро, с какой-то даже злостью посылая топор в заруб, но быстро сдал.

Когда я брал у него топор, он не смотрел на меня, отворачивался, и я его понимал, потому что парень, видать, собрал все, что у него было, и отдал этой пихтушке. И все же у нас дело продвигалось! Надо бы сюда того тракториста. Он, кажется, немножко с придурью, но топор у него в руках играет…

– Постой, друг! – окликнул я Сашку, когда он пошел к костру. – Получай награду!

У меня оставалась еще пачка сигарет, и я выдавал по одной за каждую поваленную лесину. Сашка долго не мог ухватить сигарету – пальцы у него дрожали, и он смотрел на меня виноватыми глазами.

– Теперь так, – сказал я. – Некурящий свалит дерево – буду выдавать сигарету тебе.

– Давай ее на всю курящую гоп-компанию, – возразил Сашка. – Оно верней будет.

– Это не мое дело, я тебе буду выдавать.

Потом уж я увидел, как Шамин делит общую сигарету, как все примешивают к щепотке табаку мох, а бумагу на закрутку берут у лесника. Меня тоже угощали этой вонючей дрянью. Я кашлял, а алтаец говорил, что это ничего, с непривычки, а ему похожий табак по названию «самсун» приходилось курить на фронте. Мне почему-то запомнилась бумага. Белая, мягкая, вся в пунктирных линиях – выкройка, что ли?

А просека получалась! Я собрался с силой, еще свалил небольшой кедр и пихту, но работа была не в удовольствие. Дело не в усталости. Подушечки на ладонях за вертолетную службу стали нежными, и я сбил их топорищем. Кроме того, грипп, видно, брал меня в оборот – лоб горел, выжимало слезу, рубить я больше не мог. Это было не страшно в принципе. Главное – просека продвигалась к обрыву! Немного узковата, и я не имею права лететь в такой коридор, но из-за этих редких обстоятельств полезу, ничего другого не остается. Надо теперь хорошо промерить площадку, вышагать яму, все рассчитать наверняка: полетный вес, длину разгона, угол подъема. Если уберем еще десятка полтора деревьев, угол взлета получится хороший, пологий. Меня тревожило другое, о чем даже думать было страшновато.

Подошел, ссутулясь, алтаец.

– Давай, однако, сюда топор.

– Еще охота.

– Нет, давай. Иди, там я сварил. Сигареты еще есть?

Попыхивая дымком, он потихоньку начал рубить толстую пихту, а я направился к вертолету. Желудок привычно потянуло к сердцу, будто сократилась какая-то внутренняя мышца. Все-таки я наголодался тут – почти полсуток без крошки во рту. Принес к костру свой чемоданчик с хлебом, яйцами и куском окаменевшей колбасы. На счастье, Клара ее не заметила, когда я был последний раз дома, не выкинула, и сейчас я был этому бесконечно рад.

Яйца отдал больному. Он взял одно, а остальные мы покрошили в суп. Туда же пошла колбаса. Мне зачерпнули этой бурды из черной кастрюли, я быстро все схлебал. Потом налили в ту же крышку от солдатского котелка чаю на бадане, подвинули кулек с сахаром.

– Сыпь, сыпь еще, пилот! – сказал больной. – Это же тростниковый. Сыпь!

Он лежал прямо передо мной, щурил глаза и был страшен своими ввалившимися щеками и висками. И губы у него какие-то серые, вроде белых. Надо торопиться. Тем более что…

– Пилот! – снова окликнул меня больной напряженным голосом. – Вы почему такой?

– Нормальный, – соврал я. – Вполне.

С болота доносились удары топора. Они были вязкие и быстро глохли. Явно к перемене погоды. Вот почему я не был вполне нормальным. Взлететь и угодить в грозовой фронт – этого еще не хватало! И что за лето? Двух дней не проходит без гроз. Ладно, пойду на площадку. Туда убежал Симагин, и уже другие удары слышались, покрепче, только и они глохли.

– Сколько еще рубить? – спросил больной.

– А вам разве не говорили?

– Они меня охмуряют.

– Штук семь-восемь надо убрать.

– Ну тогда ладно. Пожалуйста, позовите Тобогоева…

После обеда работа пошла хуже, хотя время нас уже поджимало. Солнце ушло за гору, яму задернуло тенью. В принципе это было неплохо – сейчас тут должен остыть и уплотниться воздух. Но еще четыре дерева стояли в конце коридора! Не знаю, где мы возьмем пороху их свалить. Я уже не смотрел, кто и как рубит. Плохо рубили, едва отковыривали мелкую щепу. Никуда наше дело. Мужики подтощали, у них второй день хлеба нет. Однако что толку рассусоливать? Надо рубить. Я поборол в себе слабину, пристроился в конец цепочки, и мы сообща свалили еще один комлястый кедр. Последний был тут такой. Больше я не мог – меня знобило и руки крючило. Чтоб не ослабнуть у костра, снова пошел мерить площадку шагами. Ладони болели, голову ломило. И совсем осатанел гнус. Шея и лицо горели от укусов, я никак не мог выкашлять из гортани мошку – она попала туда, когда я рубил. Еще эти три дерева у самых камней свалят братухи, можно будет пробовать. Только братухи сдали, теперь лишь двое рубят – лесник да радист. Остальные у костра дым глотают, некоторые даже легли на сырой мох, окончательно расписались. Сашка, лежа спиной к огню, сильно кашлял, и спина у него вздувалась. Но когда я сказал, что у меня есть таблетки, он почему-то заковыристо обругал их и на том оборвал разговор.