25-го. Голландский посланник фон Краненбург первый посетил меня в занимаемой мной гостинице «Трех Корон» и позвал на сегодня обедать. Я отправился к нему и отдал ему (таким образом) визит.

27-го. Будущая супруга царя Екатерина Алексеевна пригласила меня к себе на обед. (На обеде этом) участвовали также вышеупомянутый князь Рагоцкий и голландский посланник фон Краненбург.

Я снарядил в Кёнигсберг гонца за письмами, адресованными на мое имя, так как еще из Варшавы написал к моему тамошнему поставщику, чтоб впредь до дальнейшего распоряжения он хранил их у себя.

Принцу Рагоцкому очень хотелось, чтоб я первый сделал ему визит, (но) я на это не решался, ибо находил, что напротив, как последний прибывший, сам имею право на первое посещение с его стороны. Вследствие того, мы виделись только in loco tertio, где он постоянно заводил со мной длинные разговоры, для меня, впрочем, неинтересные, потому что речь всегда сводилась к его союзу с Францией, который меня не касался.

29-го. В ночь принц Рагоцкий тайно выехал в Данциг, (куда отправился) вниз по Висле. Это был весьма обходительный и замечательно видный мужчина. Помимо природного языка, он очень хорошо объяснялся по-латыни, по-немецки, по-французски, по-польски.

30-го. Я осмотрел находящуюся при здешней гимназии библиотеку. Она весьма красива, хотя и мала и особого значения не представляет, если не принимать в расчет некоторых старинных рукописей.

Торн старейший изо всех польских и прусских вольных городов. (В прежнее время) он был защищен сильными, опрятно (выведенными) валами, но (когда) тому несколько лет король Шведский (взял его) после 22-недельной осады, (то) срыл его укрепления. Шведы были настолько грубы, что сожгли великолепную городскую ратушу, благодаря которой Торн изо всех прусских вольных городов (один) назывался прекрасным. Пожар этот истребил также дома многих важных лиц[403].

Городом управляют президент-бургомистр, постоянно (ежегодно?) назначаемый королем польским и заседающий в думе, четыре бургомистра и двенадцать советников. Аугсбургское исповедание religio dominans, и заседать в думе может только лютеранин. (Впрочем, кроме) четырех лютеранских церквей, в городе есть (и) четыре католические, а также иезуитский монастырь. Имеется здесь и гимназия с шестью профессорами. Из числа городских привилегий следует отметить одну, коей прочие вольные города в Пруссии не пользуются. (Она дарована Торну) Речью Посполитой (и заключается в том), что его горожане могут покупать по всей Польше имения и жить в них свободными (людьми) на правах прочих польских дворян. Город владеет также огромным пространством земли, облегающим его со всех сторон (полосой) в четыре мили.

Оставив в Торне свою будущую супругу Екатерину Алексеевну, царь для ее безопасности расквартировал в (этом) городе значительную часть своей гвардии, то есть Преображенского полка. Подполковник этой гвардии, генерал-майор князь Долгорукий[404], командующий ей в отсутствие царя, отобрал у горожан ключи от городских ворот, (хотя) находится здесь лишь в качестве постороннего и гостя. Таковы обычаи у русских. Каждому русскому солдату город должен был платить по тынфу в день. Тынф равняется приблизительно 18 датским сантимам. Притом горожане платили за большее число солдат, чем сколько их было на самом деле; излишек шел в карман офицерам. Всякий из офицеров завладел квартирой (и пользовался ей) даром. Так же поступила и сама будущая царица, ко двору которой город должен был сверх того доставлять все нужные припасы и напитки; когда же чего-нибудь — хотя бы самой малости — недоставало, президент и (члены) совета получали выговор, точно были царскими подданными, тогда как (в действительности) они ни к чему обязаны не были, даже могли не впустить к себе русских солдат, (тем более что) превосходные, высокие городские стены уцелели: шведы срыли только наружные валы. Некогда (в Торне) чрез Вислу был прекрасный мост, на постройку которого пошло много труда и денег; (но) несколько лет тому назад русские сломали (его) назло шведам. Таким образом, этому прекрасному городу пришлось поплатиться за вражду воюющих сторон, по пословице: «Delirant reges, plectuntum Achivi»[405]. В числе других насилий, причинявшихся русскими торнским горожанам, было и следующее. Если будущая царица хотела куда-нибудь выехать, город должен был доставлять ей не только упряжных лошадей и экипажи, но и как можно больше верховых лошадей для (ее свиты из) преображенских солдат, увеличивавших (таким образом) на чужой счет пышность ее выездов. Бедные горожане помирились бы и с этим, как мирились со многим иным, если бы только их предупреждали вовремя. Но обыкновенно солдаты никого не предупреждали и перед (самым) выездом царицы бегали из двора во двор и забирали нужных лошадей (:точно они составляли их собственность:). Но кто перескажет все проявления русской грубости?

3-го. Вернулся из Кёнигсберга мой гонец (и) привез (оттуда) множество залежавшихся писем, которые долгое время путешествовали (по свету), не настигая меня.

4-го. В этот день со мной случилось довольно любопытное происшествие, которое, ввиду забавного его характера, нахожу нелишним сюда занести.

Пополудни я был в церкви у вечерни (Aftensang) и пел вместе с остальной паствой; вдруг я заметил, что церковные двери отворились и в них появилась будущая супруга царя с (лицами) своей свиты. Уже стоя на пороге, они долго еще раздумывали, войти ли им в церковь или не входить. Наконец, увидав меня, вошли и поместились в занимаемую мной скамью, одно из обыкновенных мужских отделений, — чем привели меня в крайнее смущение. Я имел по две женщины с каждой стороны: по одну руку стали царица и жена бригадира Balkis’a[406]; по другую, короткое время спустя, две других женщины. Когда же вслед за ними ко мне устремилось еще несколько женщин, я вышел из моей скамьи, как бы затем чтобы уступить им место, а сам занял другую. Вне отделений стояло много русских гвардейских офицеров; они говорили, кричали и шумели, как будто (находились) в трактире. Когда священник, взойдя на кафедру, начал говорить проповедь, женщины, успевшие к тому времени соскучиться, вышли из отделений и стали обходить церковь, осматривая ее убранство, (причем) громко болтали о всевозможных вещах. Напоследок они снова заняли прежнее отделение. Однако так как проповедь затягивалась, то царица послала на кафедру сказать священнику, чтоб он кончил. Но священник, хотя и немало сбитый этим с толку, все-таки продолжал говорить. По окончании проповеди царица, которая от кого-то слышала, будто бы в этой церкви похоронена Пресвятая Дева Мария, послала просить президента о том, чтобы останки (Божьей Матери) были выкопаны и переданы ей (царице) для перенесения в Россию. (Но) президент отвечал, что хотя церковь и называется церковью Марии, однако никакой Марии в ней не похоронено. Этим царице пришлось удовольствоваться. Из вышеприведенного (примера) можно заключить, как плохо царица наставлена в началах своей превратной веры; ибо, согласно учению (самих) русских, после кончины Божьей Матери тело ее было взято на небо, — и таким образом (Екатерина Алексеевна) не могла рассчитывать обрести ее останки где бы то ни было на земле.