сердечным из всех аппетитов и с самым невиданным удовольствием. Это было осушение залпом, жадное питьё, шумное пожирание. Заглядывая вниз, мы увидали компанию, грудью опёршуюся на стол, стонущий под множеством яств. В середине его находилась могучая большая тыква, жёлтая, как золото, и сияющая, как тыква в октябре, и такой большой она, должно быть, выросла на солнце. Из неё вытекала струя красного вина. И перед ней высилось множество животов, уже наполненных так же, как и каменные фляги в фонтане. Меланхоличным исключением перед этим прекрасным наводнением из старого вина и среди этих толстых старых пьяниц был худощавый человек, который иногда заглядывал в свои бумаги. Он был похож на ибиса, стоящего в Ниле в прилив среди чмокающего языками стада гиппопотамов.

Они были веселы, как само веселье, и смеялись так шумно, что все их полушария дрожали и дрожали, как широкие поля во время землетрясения. «Ха! Ха! Ха!» – так они смеялись и ревели. Глухой человек, возможно, услышал бы их; и никакое молоко, возможно, не прокисло бы в пределах выстрела сорокадвухфунтовой пушки от этого места.

Вообще, запах хороших продуктов совсем не плох сам по себе. Вкус хороших кушаний лежит вне доказательств, как подтверждение качества великолепной хорошей еды. Так, понюхав эти шлейфы из благословенной Аравии, неистовые бури, дующие из ртов испечённых боровов, фаршированных плодами хлебного дерева, бананами и полынью, мы охотно спустились бы и приняли бы участие в пиршестве.

Но этого никак не могло произойти, поскольку нам сказали, что эти важные персоны внизу были членами клуба и они проводили тайное совещание, весьма озаботившись приведением бесспорно тяжёлых государственных дел на твёрдую основу. Они все были вождями с умами огромной ёмкости, и скольких галлонов, было неизвестно.

Мы убедились теперь, что самый буйный шум исходил из этих катакомб, которые казались наполненными призраками в толстом ламбере, и шум этот был таким, что усиливал шум наземный.

Но, не обращая на всё это внимания, посреди амфитеатра стоял высокий, измождённый воин, неистово татуированный, с крючковатым носом, как у канюка, и длинными пыльными локонами; руки его сжимали лишённые наконечников стрелы. Его одолевал сильный приступ, три доброжелателя пытались его сдержать. Но, неоднократно вырываясь на свободу, он снова разражался своим бредом, в то время как при отсутствии сочувствия, к огорчению зрителей, остальная часть собрания казалась совершенно поглощённой самой собой, не призывая позаботиться о том, что скоро неудачливый безумец сможет уничтожить самого себя своими безумными слушаниями.

С одной стороны пространства, имеющего вид амфитеатра, взгромоздившись на возвышение, сидел белоголовый старик с томагавком в своей руке, искренне занятый наблюдением за шумом, хотя и не произносящий при этом ни слова. Иногда, однако, присутствующие выражали ему таинственные знаки уважения; и когда они случайно проходили между ним и безумцем, то неизменно делали это в наклонном положении, вероятно уклоняясь от атмосферного града и картечи, всё время вылетающих изо рта последнего.

– Что это за толпа? – спросил Медиа.

– Это великий совет Вивенцы, – крикнул свидетель. – Вы слышали Аланно? – И он указал на неистового.

Тогда, близко подойдя к Аланно, мы обнаружили, что с невероятным красноречием он обращал внимание собрания на некую всепоглощающую тему, связанную с королём Белло и его предполагаемым вторжением к северо-западу от Вивенцы.

Одной рукой ударяя по своему бедру, а другой по своей голове, безумец продолжал, ревя, как дикое животное, и размахивая руками, как ветряная мельница:

– Я хочу сказать следующее! Гром гремит, молния сверкает! В Доминоре уже произошло землетрясение! Весьма скоро старый Белло обнаружит, что его дьявольские махинации против этой несравненной земли должны будут свестись к нулю. Кто осмелится объявлять, что мы неукротимы? Я повторяю ему, мы. Ха! Ха! Наглый Белло должен будет жевать пыль! Волос за волосом мы потащим его окровавленную седую бороду на концах наших копий! Ха, ха! Я начинаю хрипеть, но взорвался бы, имея такой же голос, как у диких быков буллоромов, и меня можно было бы услышать с одного конца этой большой и великолепной земли до её самого дальнего горизонта; да, до предельного диаметра её окружности. Проснись, о, Вивенца! Признаки времени знаменательны, нет, необычайны; я не смущаюсь добавить, особенны!!! Давайте не опускаться на глубину, когда мы должны взлететь ввысь! Разве весь Марди, не моргнув, не следит за нами? Само великое солнце – равнодушный зритель? Тогда давайте сожмём челюсти перед смертельной битвой. Полагаю, я вижу его теперь. Старый Белло лукав, и он поклялся стереть нас! Через эту широкую лагуну он бросает свой змеиный взгляд, точит свой хищный клюв, щёлкает своими варварскими клыками, облизывает свой раздвоенный язык; и кто знает, когда среди нас появится? Пока не обманывайтесь: покуда у Белло ещё есть изначальное желание приставать к нам открыто, его эмиссары работают, его адские сапёры и минёры, и кормилицы, и акушерки, и могильщики заняты! Все ярды его каноэ – в волнении! Его срубленный флот спускается на воду; и долгие тайфуны, зефиры, белые шквалы, ароматные бризы, ураганы и метели будут в ярости бушевать вокруг нас!

Его филиппика завершилась, Аланно увели с места; и так как теперь он был полностью измотан, то к его вискам приложили холодные булыжники и самого его уложили в ванну с проточной водой.

Этот вождь, кажется, был из далёкой западной долины, называемой Хио-Хио, одной из самых больших и самых плодородных в Вивенце, хотя и недавно заселённой. Его жители и жители соседних долин – верная крепкая компания товарищей – считались наиболее демократичными и радикальными из всех племён Вивенцы, всегда готовыми поспешить к своим самым дальним собратьям; и особенно они были ожесточены против Белло. Но, однако, они были прекрасным молодым племенем. Как сильное молодое вино, они яростно трудились в установлении истины. Возможно, что время ещё подтвердит их правоту.

Затем последовал период большего, чем когда-либо, шума, во время которого белоголовый старик своим томагавком неоднократно ударял и долбил место, где он сидел, очевидно, чтобы усилить шум, хотя с виду он стремился подавить его.

Наконец, утомлённый своим положением, он что-то прошептал в ухо вождя, своего друга, который, приблизившись к полному присутствующему воину, велел тому встать и обратиться к собранию. И постепенно тот сделал так, что всё собрание рассеялось, как будто ушло за клубнями ямса; и маленький старик с усмешкой вскочил со своего места и растянул свои ноги на циновке.

Затем огонь был погашен, и храм опустел.

Глава LV,

в которой Баббаланья комментирует речь Аланно

Мы задержались в окрестностях храма, когда все оставили его, а затем последовали различные комментарии относительно того, что мы видели, и, отметив наличие враждебности безумного оратора к Доминоре, Баббаланья так обратился к Медиа:

– Мой господин, я вынужден полагать, что вся Вивенца не придерживается того же самого мнения, что высокопарный вождь с Хио-Хио. Хотя я допускаю, что между Доминорой и этой землёй существует нечто сродни враждебности, которая ещё полностью не погасла, но не думаю, что тлеющие угольки однажды превратятся в бушующий огонь. Мой господин, вы можете назвать это поэзией, если хотите, но есть страны в Марди, находящиеся в отношениях, подобных отношениям сыновей к родителям. Так же с Доминорой и Вивенцей. И хотя по большей части Вивенца добилась того, что теперь она сама себе хозяин, всё же она не должна оплошать в почтительном уважении к родителю. У человека или страны старость благородна; и мальчик, даже рослый, никогда не должен хватать своего родителя за бороду. И хотя Доминора действительно не выказывает уважения к заслугам Вивенцы, всё же воздерживаясь от обвинений, Вивенца должна будет такое же уважение когда-нибудь заслужить. И если придёт время, не приведи Оро, и Вивенца должна будет пойти сражаться с Королём Белло, то позвольте Вивенце сперва скрестить своё копьё с копьём старого ветерана со всеми возможными любезностями. С другой стороны, мой господин, король