настоящей общности обрели свою площадку в зданиях, открытых для встреч… блуждание множества эмиссаров и путешественников по Парижу, по всей стране, между оккупированными зданиями, заводами и собраниями несло в себе истинное осуществление коммуникации. Оккупационное движение, безусловно, было отрицанием отчуждённого труда; это был фестиваль, игра, подлинное присутствие людей и эпохи90.

Во многих

Во многих из тех более чем трёхсот книг многие пытались высказать то же самое: в конце концов, они видели это, они делали это, они это пережили. Они пытались ухватиться за это, когда оно ускользало, — «…из всех лозунгов, написанных на стенах, — писал Дебор, — вероятно, самым прекрасным являлось простое “БЫСТРЕЕ”»91. Как о мгновенной иллюзии, об этом легко перестать думать, — легче даже, чем забыть. Как воплощение фантазий о новом городе, фантазий, которые были придуманы и выражены пятнадцать лет назад, это забыть было невозможно — и невозможно ни с чем сравнить. «Ничто не останется прежним» — лозунг оборачивается против тех, кто его использует, режет использующих напополам. «Годы проходят подобно мгновениям»92, — говорил Дебор за кадром в фильме «О прохождении нескольких человек через довольно краткий момент времени»: он говорил о 1953 годе. «То, что проживалось непосредственно, появляется вновь, застывшее в отдалении, запечатлённое во вкусах и иллюзиях эпохи и унесённое вместе с нею», — говорит человек голосом диктора новостей. Дебор говорит снова, а потом молодая женщина: «То, что должно быть отменено, продолжается, и наше разрушение продолжается вместе с ним… годы проходят, а мы ничего не изменили».

«Снова утро на тех же самых улицах», — говорит Дебор, показывая на экране рассвет. «Снова усталость многих пройденных ночей. Это — прогулка, которая продлилась долго». «Действительно трудно пить больше», — говорит диктор; экран становится белым. Затем в историческом времени происходит событие: «Восход, — писал Дебор в статье “Начало эпохи”, опубликованной в двенадцатом номере “Internationale situationniste” в сентябре 1969 года, — который сразу, словно вспышка молнии, озаряет картину нового мира»93. Это была поворотная точка истории там, где история отказывалась делать поворот; в качестве маяка будущего она ничто не освещала так ясно, как прошлое.

Эпилог

Панк-песня: человек стоит в пустой комнате, где кроме матраса, нескольких бутылок и нескольких книг ничего нет. Из своего окна он может видеть толпу, собирающуюся перед недавно возведённым большим общественным зданием. Время и место точно неизвестны: нельзя понять, происходит ли это в настоящем, в некоем изношенном ближайшем будущем или сырая фамильярность этой сцены относит действие далеко назад в прошлое. Сановник спускается с парадного пьедестала перерезать ленточку. Когда толпа подаётся вперёд, чтобы разглядеть получше, человек в комнате начинает издавать напряжённый звук: это подавленное «нет» человека, слишком долго проведшего в разговорах с самим собой, в этом голосе нет ни малейшей надежды быть удостоенным ответа. Топая одной ногой, человек почти впадает в истерику, затем его отпускает, когда в проклятиях появляется намёк на осмысленность.

Районы города в какой-то мере доступны для прочтения. Но смысл, которым они обладали лично для нас, непередаваем, так же как все тайны частной жизни, о которой у нас никогда нет ничего кроме жалких документов… Лишь некоторые единичные встречи служат сигналами другой, более насыщенной жизни, которая ещё не была обнаружена.

— Ги Дебор, «Критика разделения», 19611

Он беззвучно кричит на свои стены, на людей, на которых он должен смотреть, ненавидя их и ненавидя себя, желая, чтобы толпа была сообществом любви, к которому он мог бы присоединиться, хотя с каждым своим нестройным зачином — «и мы преклоняемся перед pec-публикой… мы преклоняемся перед рабо-тода-телем… мы преклоняемся перед Богом» (страшное, бессильное омерзение в последнем слове) — он отдаляется даже от любого вообразимого сообщества, за пределы любой возможной коммуникации. На мгновение он захлёбывается, теряет ход мысли, затем обретает его вновь; слушатель, которому даже стыдно такое слышать, начинает понимать, что хотя бы для этого человека в комнате в этих криках-и-стуках проскальзывает намёк на музыку.

Певец спускается на улицу; он встаёт у края толпы, выглядывая из-за угла нового здания, всё ещё продолжая издавать свои звуки. Не смотри на него, говорит мать своему ребёнку. Чёртова пъянъ, говорит её муж. Человек высовывается из-за угла здания, словно ожидая, что на него обратят внимание. То, как он выводит свою мелодию, все колебания и модуляции, говорит о том, как он себя держит: готовым к оскорблениям, может даже напрашивающимся на них. Оскорбление ведь тоже способ коммуникации: извращение общности, которое хотя бы таким ненормальным образом предлагает общность, когда этого не делает никто другой. Поэтому человек напрягает голос ещё сильнее: это уже неприкрытый вызов, и неважно, что толпа игнорирует его. Это бунт, восстание, даже если здесь пока только один бунтарь, — пока, думает он. «Маленькие девочки, ма-аленькие девочки, мы невиновны, пока не доказали вину», — повторяет он вновь и вновь. На мгновение он так выделяет слова, будто в них есть какой-то особый смысл, но миг проходит, и он снова звучит как растлитель малолетних. К тому времени все люди уже разошлись по домам2.

Это — или это вполне может быть — 1985 год. В Вашингтоне после убедительного переизбрания на второй президентский срок Рональд Рейган обратился к членам своей администрации. «Последние четыре года у нас получалась прекрасная музыка, но теперь это дрожь, треск и грохот». В Гватемале наёмники бок о бок с правительственными войсками подавляют сопротивление правительству ещё с тех пор, как Биг Джо Тёрнер впервые вывел “Shake, Rattle and Roll” на вершины хит-парадов, надев футболки с версией старого лозунга «УБИВАЙТЕ ВСЕХ, ПУСТЬ БОГ РАЗБИРАЕТСЯ». В Беркли, рядом с переполненной кофейней я заканчиваю читать утреннюю газету, в которой я увидел эти истории, и разглядываю бывших пациентов психбольницы, лезущих к ужасно занятым богемным буржуа, вымаливающих 25-центовики, рвущих на себе одежды, посылающих вослед гнев Божий. Один человек, которого каждый день можно встретить гуляющим в северной части города (никогда в южной — посреди города существует граница, видимая ему одному), носит с собой неизменный ненатянутый лук и колчан, наполненный палочками, у другого на его потрёпанных брюках и башмаках дотошно нарисованы различные послания. Пока я их разглядываю, эти истощённые, ещё не старые изгои, остановившие все свои часы, превращаются в рантеров, выкрикивающих непристойности в английских церквях XVII века, в адептов Свободного Духа, припадающих к земле у порогов Швабии XIV века: странные культурные реликты, путешественники во времени, запетлявшие следопыты. В моей голове слишком много прочитанных книг — следствие слишком долгой жизни наедине с самим собой, — но