– Рыжий был законченным алкоголиком, с трясущимися руками. Как мог он задушить сильную молодую женщину?

– В гипнотическом состоянии люди показывают чудеса физической силы. Для увеличения роста Рыжий воспользовался пнем, который был рядом. Рыжий сломал Лизе шею одним точным ударом. Когда она была мертва, Вирский вывел его из гипноза. Бедняга находился в состоянии шока. Он сорвал со своей жертвы кулон, порезав ей шею, и, ничего не помня, бросился бежать. Однако он успел заметить в кустах Вирского и принять его за черта. Это показание Палисадов изъял из протокола.

– Как и тот факт, – добавил Востриков, – что в кошельке жертвы оставалось сто пятьдесят рублей. Было бы сложно объяснить судье – а прежде всего самому Рыжему, – почему он взял не деньги, а кулон. Ведь кулон еще нужно продать, а Рыжий как можно скорее хотел «подлечиться». Как вы думаете, Палисадов все тогда понимал?

– Несомненно, – отвечал Недошивин. – Мне очень жаль, что Гнеушев не успел угостить его отравленным бордо.

– Гнеушева послали вы?

– Конечно.

– И ждали Лизу в Москве?

– Уже были готовы документы для отправки ее с Иваном за границу. Если бы не Вирский, все сложилось бы иначе.

– Понимаю… После убийства Лизы вам пришлось ждать еще несколько лет, чтобы отправить ребенка за границу.

– И, как я был уверен, в надежную американскую семью… Но я не знал, что мой личный агент, которому я доверил это, гораздо раньше стал работать на Вирского. В результате вышла глупость, потому что моего сына воспитали для целей этого идиотского Ордена, а Вирский затем перекупил у Ордена права на мальчика. Но до этого он послал Ивану анонимное письмо, в котором рассказал об убийстве его матери и намекнул, что убийца очень благополучный и высокопоставленный в России человек. Нельзя было поступить умнее, чтобы задеть гордость подростка и заставить ненавидеть страну его происхождения! Но это письмо, к несчастью, случайно прочитала и приемная мать Ивана. Вскоре она погибла под колесами грузовика… Так началась новая череда убийств, которая, думаю, еще не завершилась.

– Почему Вирский до сих пор цел?! – вскричал Востриков. – Ваша структура, не дрогнув, устраняет заслуженных капитанов милиции, пытается убить ответственных работников прокуратуры и не трогает одного-единственного негодяя, из-за которого и заварилась вся эта каша!

– Хороший вопрос. Я его часто себе задаю. Но не нахожу на него ответа. Знаете, как говорят: береженого Бог бережет. Вирского тоже кто-то очень сильно бережет.

– Каким образом он ухитрился обескровить уже мертвое тело? Без надрезов, без помощи шприца…

– Тоже вопрос… Но на выяснение его у нас нет времени. И не прикидывайтесь простачком, Востриков! Вы все это время почитывали специальную литературу. Вы ухитрились разыскать в московской библиотеке те книги, в формулярах которых расписывался Вирский. Конспиратор вы никудышный, но сыщик – превосходный!

Востриков просиял.

– Что вы сейчас собираетесь делать? Вам лучше моего известно, какая опасность угрожает вашему сыну!

– Я собираюсь исчезнуть.

– То есть?

– Вы верите в русалок, милый Востриков?

– Что вы городите?! Какие русалки?!

– Русалками на Руси считаются люди, которые ушли на тот свет в результате самоубийства или умершие неестественной смертью. После смерти они не обретают покой. Скитаются по земле и мучаются от беспамятства. Они не помнят своих имен, не помнят самих себя – что может быть страшнее! И вот они ловят случайных прохожих и умоляют назвать их по имени. «Дай мне имя!» – буквально требуют они. Но делать этого нельзя! Давший имя русалке теряет свое имя и свою личность. Он сам обречен после смерти оказаться русалкой.

– Я ничего не понимаю…

– На днях мы встречались с Вирским и заключили с ним договор. Я оставляю ему русалку по имени Лиза (которого она не помнит), а он оставляет в покое Ивана. Вирский все точно рассчитал: да, мой сын для меня дороже всего на этом, а уж тем более на том свете. Я должен был встретиться с Лизой, которая могла бы меня узнать, и уговорить ее не сопротивляться воле Вирского. Да, Вирский все правильно рассчитал! Но не учел одного смешного обстоятельства…

– Именно?

– Как вы думаете, что я сказал, когда увидел Лизу?

Востриков с нескрываемым ужасом посмотрел на полковника:

– Вы… назвали ее по имени?

– Заметьте, я не собирался этого делать. Вирский замечательно проинструктировал меня, он прочел мне целую лекцию о русалках и о том, как с ними нужно разговаривать.

– Почему же вы…

– Поставьте себя на мое место… Что я должен был сказать, когда внезапно увидел любимую женщину, которую не видел двадцать пять лет? Конечно: «Лиза!»

Некоторое время оба задумчиво молчали. Востриков не верил Недошивину, но и не мог понять, каким образом эта странная фантазия родилась в голове полковника, а главное – зачем он рассказал это?

– И все-таки, что вы собираетесь делать?

– Пора поставить точку в этой истории, милый Востриков. Двадцать пять лет я пытался убедить себя, что в смерти Лизы и судьбе Ивана виноват кто-то еще, кроме меня. Рябов, Вирский, Господь Бог…

– Человек не имеет права распоряжаться своей жизнью и смертью, Платон Платонович, – назидательно сказал Востриков.

– Возможно. Тем более мы не имеем права распоряжаться жизнью и смертью ни в чем не повинных людей. К делу! Вот документы гражданина России Ивана Платоновича Недошивина. Вы единственный, кому я могу их доверить…

Ранним холодным утром середины октября 1991 года из ворот Троице-Сергиевой лавры вышел студент первого курса Московской духовной семинарии Иван Платонович Недошивин. На площади перед монастырем клубился густой осенний туман, холодный и противный, как мокрое белье на озябшем теле. Но Иван Платонович не замечал ни тумана, ни первых солнечных лучей, пробивавшихся с востока, чтобы этот туман разогнать. Он был погружен в свои неторопливые мысли. На лице его не было ни печали, ни радости. Он улыбался, но невозможно было понять, что являлось причиной этой улыбки. Его серые, большие, внимательные глаза смотрели сквозь туман строго и холодно. Казалось, они были старше мальчишеского лица, словно вылепленного из нежного розового воска. Молодой человек направлялся к железнодорожной станции.

Месяц назад Половинкин похоронил своего отца, полковника КГБ Платона Платоновича Недошивина, выбросившегося с шестого этажа из окна ведомственной квартиры. Основной версией следствия было самоубийство, совершенное в невменяемом состоянии. В день гибели полковник Недошивин устроил пресс-конференцию для российских и зарубежных СМИ, на которой поведал историю о том, как двадцать пять лет назад убил мать собственного сына. Убил, чтобы тайно закрепить за ним свое отцовство. Поверить в эту историю было столь же невозможно, как не поверить в нее. Придумать такое мог либо идиот, либо незадачливый литератор, но Недошивин обо всем рассуждал здраво и вполне реалистично. В частности, он слил такой потрясающий компромат на генерала Палисадова, что не любившие этого нечуткого к СМИ идеолога журналисты только пальчики облизывали. Впрочем, недолго. Через час после смерти Недошивина по всем телевизионным каналам давал интервью генерал Дима. Он скорбно заявил, что начальник его охраны и его старый друг Платон Недошивин, по-видимому, действительно виновен в смерти любимой женщины, которая двадцать пять лет назад родила ему внебрачного сына. На вопрос, знал ли Палисадов об этом раньше, он отвечал, что нет, не знал, поскольку Недошивин все так подстроил, что обвинение пало на простого деревенского парня, жениха его любовницы.