насколько ее возможно было обозреть около 1510 г. Со специфическим применением этого господствующего настроения к гуманистам составил впоследствии Пиерио Валериано свой знаменитый трактат (с. 180 слл.). Имелось несколько особенно привлекательных тем в этом роде, как, например, счастье Льва X. То привлекательное, что можно было сказать о нем с политической точки зрения, яркими мастерскими мазками обобщил Франческо Веттори; картину чувственных удовольствий Льва изображают Паоло Джовио и анонимная биография[1007]; теневые стороны этого счастья, как и саму его судьбу, безжалостно рисует только что названный Пиерио.

При этом встречающиеся здесь время от времени надписи общественного назначения на латинском языке, в которых люди кичатся своим счастьем, вызывают чувство едва ли не ужаса. Так, Джованни II Бентивольо, правитель Болоньи, отважился приказать вырезать на камне на новопостроенной башне возле его дворца слова: его заслуги и его счастье обеспечили ему все мыслимые блага[1008] — и это всего за несколько лет до его изгнания. Людям, изъяснявшимся таким тоном в античности, по крайней мере дано было ощущение зависти богов. Очевидно, в Италии обычай во всеуслышание хвалиться своей удачей был введен кондотьерами (с. 23 сл.).

Но помимо всего этого наиболее сильное воздействие открытой заново античности на религию исходило не от какой-либо философской системы, какого-то учения или же мнения древних, но со стороны господствовавшей во всем оценки. Все предпочитали людей античности, а отчасти также и ее учреждения, людям и учреждениям средневековья, во всех отношениях на них равнялись и при этом оставались совершенно равнодушны к различиям в области религии. Все перемалывалось восхищением историческим величием. (Ср. 285; с. 392 прим. 42.)

Однако если говорить о филологах, сюда следует добавить еще целый ряд специального рода глупостей, которыми они привлекли к себе внимание всего света. Насколько был прав папа Павел II, когда поставил в вину своим аббревиаторам и их коллегам язычество, остается во всяком случае делом в высшей степени неясным, поскольку его основной жертве и биографу Платине (с. 147, 220) мастерски удалось выставить его при этом в таком свете, словно Павел стремился ему отомстить за что-то иное, и вообще Платина его изобразил преимущественно как комический персонаж. Обвинения в неверии, язычестве[1009], отрицании бессмертия и пр. были выдвинуты против арестованных лишь после того, как процесс по обвинению в заговоре ни к чему не привел. Да и Павел, если нас правильно информируют, был не тот человек, чтобы судить о чем бы то ни было духовном — увещевал же он римлян не давать своим детям никакого образования сверх чтения и письма. Это поповская ограниченность, схожая с отмечаемой у Савонаролы (с. 321), с той только разницей, что папе можно было возразить, что если образование отдаляет человека от религии, то основная вина за это ложится на него и ему подобных. При этом, однако, не следует сомневаться в том, что Павел действительно ощущал беспокойство по поводу языческих тенденций в его окружении. Что же тогда могли себе позволить гуманисты при дворе язычески-безбожного Сиджизмондо Малатесты (с. 439 прим. 132)? Разумеется, у этих в основном лишенных каких-либо основ людей почти все зависело от того, насколько далеко позволяло им заходить их окружение. И там, где они касались христианства, они приближали его к язычеству (с. 167 сл., 171). Надо видеть, насколько далеко заходит в смешении, например, Джовиано Понтано: святой называется у него не только divus, но и deus{521}; ангелов он считает просто тождественными античным гениям[1010], а бессмертие с его точки зрения — это просто царство теней. В этом отношении дело доходило до совершенно невероятных крайностей. Когда в 1526 г. Сиена[1011] была атакована партией изгнанников, добрый настоятель собора Тицио, который сам нам об этом и рассказывает, поднялся 22 июля с постели, вспомнил, что написано в III книге Макробия[1012]{522}, прочитал мессу, а после этого произнес приведенную у этого автора формулу заклятия против врагов, только вместо слов «Tellus mater teque Juppiter obtestor» он сказал: «Tellus teque Christe Deus obtestor{523}. После того, как он продолжал это проделывать на протяжении трех дней, враг отступил. С одной стороны, такие вещи выглядят как невинные вопросы стиля и моды, с другой же, это есть настоящее религиозное отступничество.

Однако античность обладала еще и иным особенно опасным действием, причем именно догматического характера: она сообщала Возрождению свои формы суеверия. Кое-что из этого непрерывно сохранялось в Италии на протяжении средневековья; тем легче теперь все это полностью возрождалось. То, что в этом играло роль мощное воздействие воображения, само собой понятно. Лишь оно было в состоянии заставить замолчать пытливый итальянский дух.

Вера в божественное управление миром была, как сказано, потрясена у одних людей обилием несправедливости и несчастий. Другие, как, например, Данте, отдавали по крайней мере земную жизнь случаю и его бедствиям, а если они при этом тем не менее все же сохраняли в себе крепкую веру, то это объяснялось тем, что они прочно придерживались воззрения о высшем предназначении человека в загробном мире. Однако как только эта убежденность в бессмертии поколебалась, перевес перешел на сторону фатализма либо, в случае, когда происходило последнее, первое было его следствием.

Образовавшаяся брешь заполняется поначалу античной астрологией, а также, разумеется, и астрологией арабской. Из взаимного расположения планет между собой в каждый момент, а также из их отношения к знакам зодиака астрология угадывает будущие события и все течение жизни человека, предопределяя таким образом важнейшие принимаемые решения. Во многих случаях те действия, которые человек осуществлял на основании предписаний небесных тел, были в общем-то не более безнравственны, чем те, что были бы им избраны без этого; однако зачастую решение принималось с отнесением издержек на счет совести и чести. Чрезвычайно поучительно, что ни образование, ни просвещение не могли противостоять этому помрачению, потому что оно имело опору в страстной силе воображения, в горячем желании предвидеть и предопределять будущее, а также потому, что помрачение это подтверждалось также и античностью.

В XIII в. астрология внезапно с чрезвычайной энергичностью выступает на первый план итальянской жизни. Император Фридрих II возит своего астролога Теодора с собой, а Эццелино да Романо[1013] — целую состоящую у него на жалованье свиту таких людей, среди них знаменитого Гвидо Бонатти{524} и длиннобородого сарацина Павла из Багдада. В отношении всех важных предприятий они должны были ему определять день и час, и массовые зверства, которые он приказывал совершать, могут в немалой своей части