Он прошел в кабинет, полез в жестянку с деньгами. Что-то он оставил здесь утром. А сейчас жестянка была пуста. Что ж, после поездки на такси там оставалось совсем немного. Возвращая жестянку на место, он бросил взгляд в глубь полки, где лежал конверт с запасными ключами и с паспортами. Дрожащими пальцами он полез в конверт. Но что-то заранее подсказало ему, что паспорт там окажется всего один.

Да, прикидываться идиотом лучше всего. Для чего ей паспорт? Чтобы поехать во Франк…

Боль началась где-то внизу — и охватила все его тело. Скрючившись, Гривен обхватил плечи руками. Вот-вот он мог развалиться на части. «О Господи, Люсинда! Неужели ты решила меня покинуть?»

Этих слов ему не следовало произносить — одно их звучание превратило подозрение в официально состоявшееся событие. Судорога в ногах заставила его повалиться на пол. Там он и остался, закрыв глаза, — в теплом алом мире с изнанки век, иначе пропал бы вообще.

Спальня надвинулась на него — и ему не оставалось ничего другого, кроме как повиноваться ее призыву. Лампа на трюмо горела под розовым абажуром, свет отражался в зеркале, — все было точь-в-точь как в первую ночь с Элио.

Конечно, Гривен мог бы сбежать отсюда, но любая возможная тропа вела к Гитлеру, или к Бугатти, или к Эриху, — к фигурам, словно высеченным в камне. Он ударил кулаком по трюмо, раскидав кисточки и флакончики, избавившись тем самым от ее запаха. Затем поглядел в зеркало и увидел гомункулуса по имени Карл — объятого ужасом и ужас внушающего.

— Да-да, Люсинда, я действовал во всей этой истории с невероятной деликатностью. Почему же ты убежала?

Зеркало согласилось с ним, приняв еще одну порцию одеколона из большого тяжелого граненого флакона. Он швырнул им прямо в белозубый рот, разинутый в ухмылке. И осколки разлетелись во все стороны, как из контрольного бокса у Шнеера. Только сейчас беззвучно, потому что Гривен находился по другую сторону шума.

Перед ним сверкнула молния, в ушах загрохотал гром, ему стало легче от того, что он разорвался на части. Видишь, дорогая? Мысль у тебя была верная, только исполнение паршивое! И вот он потерял сознание — перестал видеть что бы то ни было, кроме вспышек и искр, на долгие месяцы.

Время — вот что она выиграла, оставив ему письмо. Или, по меньшей мере, хотела выиграть. Дни, может быть, целую неделю, а то и больше, пока Карл будет предаваться сочувственным мыслям о ней, пребывающей у постели больной матушки. Карл испытывал бы к ней самые теплые чувства — возможность пожалеть кого бы то ни было всегда придавала ему новый вкус к жизни. Он бы занимался своими делами, а она — успела бы сделать именно то, что и собиралась.

Люсинда, очутившись в такси, и не подумала откинуться на мягкие подушки. Сидеть с прямой спиной и глядеть строго перед собой в ожидании того, что ей предстояло, казалось правильной линией поведения или, точнее, заблаговременного самоистязания. Она ведь и впрямь далеко не так скверно относилась к Карлу. И понимала, что все случилось вопреки его воле… Как это пошутил Джулиан, когда она в последний раз побывала у него в миссии? Что-то насчет того, что Адам и Ева застали Бога в скверном настроении.

Такси свернуло на особенно мрачную улочку. Оборачиваться не стоило — вперед и только вперед, куда бы это ее ни привело. Зачем растравливать себе душу воспоминаниями о Карле и даже об Элио — о двух мужчинах, которых она больше никогда не увидит? И все равно ей не избавиться от ненужного любопытства.

Кто из этих двоих больше виноват в том, что она едет по такой ужасной улочке?

Она достала из сумочки визитную карточку — пусть и вызубрила уже адрес наизусть, — обратив особое внимание на то, чтобы таксист не заметил, как много у нее денег. Дом № 2360 — оставалась еще пара кварталов. «Крайне чистое место. И весьма респектабельное», — уверил ее доктор Морель.

Слабая, но все же поддержка. Люсинда невольно содрогнулась, подумав об этом человеке. С таким не хотелось бы встретиться на узкой тропинке. Она никогда не пошла бы к нему, но об обращении к ее постоянному врачу не могло быть и речи, а о Мореле ей рассказывали как об истинном чудотворце, исцелившем добрую половину мира кино от гонореи и других неприятностей, обусловленных увлечениями сердца.

— Разумеется, фройляйн, с вашей стороны крайне предусмотрительно обратиться ко мне. — В ходе неприятного осмотра он улыбался ей, но улыбка его была узкой, как прорезь в почтовом ящике. — Вы говорите, что аменорея… — Глаза под увеличительными стеклами очков округлились. — … то есть задержка менструального периода лишь чуть больше недели?

— Да, но я себя знаю. Задержек у меня не бывает.

Он понимающе хмыкнул.

— Конечно, надо предварительно провести все анализы… — Долгая деликатная пауза. — Вы мне дадите номер вашего телефона?

— Нет! Я хочу сказать, что со мной нельзя связаться, вот прямо в настоящее время нельзя. — Она постаралась как можно быстрее одеться. — Послушайте, доктор, нам обоим известно, что именно покажут ваши анализы. Так давайте из этого и исходить, договорились?

Глаза за очками были непрозрачными и пустыми. Затем Морель извлек из нестираного больничного халата визитную карточку.

— Поезжайте по этому адресу в пятницу, восьмого июня, к двум часам дня. — Он что-то нацарапал на карточке. — Спросите фрау Дорфман. У нее и у ее мужа огромный опыт. Вы попадете в прекрасные руки. — Ревматическое покашливание. — Еще одно. Вам придется заплатить им пять тысяч марок, причем авансом. Это не вызовет у вас затруднений?

— Не думаю.

Да и впрямь никаких затруднений возникнуть не могло, если бы Карлу не вздумалось вдруг проверить свою бухгалтерию. Потому что в противном случае в нем тут же проснулся бы инстинкт ищейки. Что тебя тревожит? Пожалуйста, объяснись. И давил бы на нее до тех пор, пока она не поддалась бы на провокационные уговоры. Но она знала, как избежать этого, особенно с тех пор, как он затащил ее к Шнееру в студию звукозаписи.

Вся ее прежняя тяга к нему умерла, когда она попала в эту темную десятифутовую комнату. Она оказалась в ловушке, от нее потребовали, чтобы она вложила свои слова в уста Лили. И вдруг в заговор с окружающим миром вступили, казалось, сами стены, придвинувшись ближе, и ей пришлось вырываться из темницы, устроенной для нее Карлом, даже если эту темницу предстояло разрушить до основания…

Звук бьющегося стекла так или иначе заставил Люсинду проникнуться угрызениями совести. Отчаянно заплакав, она не спускала глаз с Карла, остававшегося в контрольном боксе. Но стоило ли из-за него расстраиваться? Он в состоянии сам о себе позаботиться. И, кроме того, их взаимоотношения так запутались, что практически вышли из-под контроля.

— Приехали, фройляйн. № 2360.

Водитель усмехнулся. О Господи, неужели об этом известно всем на свете? Люсинда дала ему на чай и одарила на прощанье улыбкой, искренне надеясь на то, что и чаевые, и улыбка не окажутся ни чересчур щедрыми, ни излишне скромными, чтобы запомниться.