Страна напоминала человека с «отключенными» внутренними органами.

Вопреки всем мыслимым законам биологии человек этот ходил, пил водочку, смотрел по вечерам телевизор, размышлял о необратимости реформ и даже время от времени участвовал в выборах, голосуя остановившимся сердцем. Особенно же повадлив был «отключенный» человек до похорон. Причем чем сильнее презирал его убиенный (в редчайшем случае умерший собственной смертью) депутат, министр, политик, лидер общественного движения, тележурналист и т. д., тем с большим (индуистским каким-то) размахом проходили его похороны. Огромная обобранная страна погружалась в искренний траур. Чтобы на следующий день забыть об убиенном, как будто его никогда не было.

То была новая, точнее, старая форма существования, предшествующая окончательному исчезновению (замене) биологического вида. Иногда в целях маскировки, чтобы с виду было не так тревожно, это называли экономической (политической, налоговой, военной, образовательной и т. д.) реформой, изменением социально-общественной доминанты, конфедерализацией, а то и (чтобы стремительно — как в трубе унитаза — исчезающий вид проникся значением собственной миссии) историческим выбором.

Живой труп.

Мертвый жилец.

«Трупой жив» — под таким названием спектакль, вспомнил Берендеев, шел в московских театрах в начале девяностых. Некоторое время он тупо размышлял, что такое «Трупой» — имя, фамилия? Потом подумал, что вполне сгодилось бы и: «Тупой жив». Это было (в особенности для России) название на все времена.

Писатель-фантаст Руслан Берендеев вместе с видом летел в трубу унитаза, но в то же самое время как бы и парил над этим самым унитазом в вонючем, влажном облаке, одновременно наблюдая исход вида и ясно (насколько это возможно в данной позиции) осознавая собственное над видом избранническо-свидетельское парение.

Он не мог однозначно ответить на вопрос: доволен или нет своей нынешней — внутри и над унитазом — жизнью?

Это была новая жизнь, в которой пропорции физического и умственного были не то чтобы нарушены, но смещены.

Существование вне греха и добродетели, как бы уходящее, проваливающееся, ускользающее в прореху между добром и злом.

Особенный мир, в котором на первый взгляд присутствовало все, что положено, за исключением метрической системы, масштаба, единиц и мер, с помощью которых можно было бы измерить, исчислить те или иные его параметры. Грубо говоря, невозможно было установить, какая здесь температура воздуха, сколько градусов водка, какое напряжение используется в электрических сетях, сколько яблок или огурцов насыпают на килограмм. И вообще, закусывают ли здесь водку яблоками или огурцами? Главное же: почему и за что здесь убивают?

Единственное, что оставалось прежним, — деньги, но и деньги в «обезмасштабленном» мире доставляли не радость (хотя поначалу вроде бы радость), но острую внепричинную тоску, природу которой Берендеев пока не мог определить, какое-то отвращение к действительности. Они не столько украшали жизнь (внутри доставляемых деньгами благ отчетливо просматривалась библейская мерзость душевного запустения, помноженная на массовое какое-то — в особенности в отношении денег как части бытия — бескультурье), сколько приближали смерть: от обжорства, пьянства, инсульта, инфаркта, неизбывного отчаяния, наконец, почти что неотвратимого пришествия киллера.

Пожалуй, киллер был единственной постоянной величиной в обезмасштабленном мире.

Берендеев много размышлял о неустанно преследовавшей его острой внепричинной тоске.

И мысли его не отливались в твердые сущности, как не отливается в твердые сущности все, что прямо или косвенно связано с (в особенности с неправедными) деньгами, ибо, как известно, форма и содержание — категории, к деньгам (в особенности к приобретенным в результате так называемого первоначального накопления) не применимые, поскольку деньги (в особенности «первичные») как раз и есть то, что неустанно размывает, разрушает всякую форму и любое содержание.

Иногда писателю-фантасту Руслану Берендееву казалось, что природа острой внепричинной тоски заключалась не в деньгах как данности, но внутри человека, «схватившего» дозу исходящего от них излучения. То есть первопричиной, конечно, являлись деньги — источник радиации, следствием же — мутация сущности облученного человека. Мутируя, сущность комбинировала во времени и в пространстве, «смешивала краски» на картине мира, причудливо сочетала вещи несочетаемые.

Но было и нечто общее во многих измененных сущностях и мирах.

Берендеев подозревал, что именно здесь, в предполагаемом общем, бьют (в том числе и по голове) невидимые ключи, превращающиеся впоследствии в полноводные, смывающие на своем пути все реки. Странные это были ключи: как бы одновременно из воды и огня или из земли и неба, из любви и ненависти, из трусости и геройства. На связке Берендеева пока болталось только два, но он подозревал, что их может быть много больше.

Первый: вечно убывающая, но и вечно же неиссякающая иллюзия приумножающего деньги человека, что, занимаясь этим делом, он остается не чуждым неким общечеловеческим добродетелям — скажем, искренней вере в Иисуса Христа, Аллаха или Будду — и одновременно точное и ясное — беспощадное — понимание, что это не так.

Второй: ощущение необъяснимой связанности с миром денег (естественно, на уровне личностной интерпретации этого самого мира: кто-то суетился с жалкими депозитишками в обманных коммерческих банках, а кто-то, присосавшись к нефтяной или газовой государственной трубе, делал по миллиону в день, хотя сути дела это не меняло) и одновременно понимание, что это скверно, и одно(точнее, уже двувременно) понимание, что разорвать эту непонятную, неизвестно как возникшую, объявшую человека до дна души связь сможет только смерть.

Или социальная революция.

Или атомная война.

Может статься, в дополнение к единице «киллер» в муках (если творчества, то чьего?) рождалась сверхновая — универсальная — единица измерения для всего сущего? Но она уже определенно не была привязана к таким устаревшим категориям, как добро и зло, грех и добродетель, правда и ложь, да, пожалуй (в отличие от единицы «киллер»), жизнь и смерть.

Берендееву, впрочем, было не отделаться от ощущения, что это не человечеству отпускался шанс осмыслить, измерить и тем самым подчинить своей воле безмасштабное сверхновое нечто, а само сверхновое нечто измеряет нечто человечеством, как линейкой, причем в режиме ликвидации линейки, как если бы ее, пластмассовую, опускали в разливочную форму (совали как градусник), дабы измерить температуру расплавленного металла. Не для того, конечно, чтобы действительно измерить, но чтобы посмотреть, как быстро растворится в раскаленной подмышке (в американском варианте — в раскаленном рту или в раскаленной заднице) несчастная, объявленная градусником линейка.

Выходило, чтобы измерить (при этом неважно, субъектом или объектом измерения служило человечество) сверхновое нечто, человечеству надлежало убыть, исчезнуть, перестать существовать. Что в общем-то не представлялось кощунственным, поскольку у Берендеева не было ни малейших сомнений, что задумывалось человечество для одного, вытворяло же в данный момент, надо думать, дико гневя задумавшего, совершенно другое. То есть если уподобить человечество компьютеру, оно произвело внутри себя перестройку: не только перестало слушаться команд программиста, исполнять то, ради чего было задумано, но и определенно восстало против этого самого программиста. Не веря в скорое его пришествие с антивирусными дискетами, взялось сплошь и рядом посылать его… Превратилось из homo sapiens в homo change, коему прежние законы — тьфу! Стало быть, именно homo change предстояло (посредством собственной шкуры?) измерить загадочное нечто. А может, homo change как раз и являлся этим самым нечто и, следовательно, измерить ему предстояло… самого себя?