Она вытирает кашу с лица и волос.

И… улыбается.

Улыбка раздражает его, он – через стол – бьет ее в лицо…

Я роюсь, роюсь в дисках, разбрасываю их, отыскиваю последний…

Я уже догадываюсь, что, перед тем как посмотреть его, выгоню Кошку в ванную – зрелище будет не для котят…

* * *

…«Боссу» я звоню поздно вечером, когда мы с Кошкой уже изрядно накачались пивом.

– Что у тебя с голосом? – сразу спрашивает он. – Мороженым объелся?

– Да, – говорю я. – Сильно объелся. По самые уши…

– Что случилось? – тревожно спрашивает он.

– Хочешь скинуть Струтовских?

– Факты?

О, как я люблю людей дела – «босс» все чувствует с полуинтонации.

– Факты у меня на диске.

– Ты гений. Что там?

– Убийство… – устало говорю я.

– Шутишь?

Я молчу.

– Это действительно подарок… – говорит он.

– Черт побери! – кричу я в трубку. – Если убийство может быть подарком, тогда я валю отсюда! Вы что, все там сдурели?!

Трубка молчит. Кашляет.

– Извини… – говорит он. – Извини, мы действительно все сдурели. Кто кого убил?

– Алекс Струтовский убил свою жену.

Я знаю, что он опять хочет порадоваться такому «прекрасному известию» накануне выборов, но он сдерживается, только просит о встрече. Но я не хочу его видеть. Говорю, что завтра утром оставлю «доказательства» в его офисе на проходной.

Я знаю, что дальше дело продвинется быстро и без моего вмешательства.

Мавр сделал свое дело. С мавра хватит.

Хватит.

Хватит…

…Эта маленькая и приятная на ощупь машинка лежит у меня под щекой.

Нас обещали научить пользоваться мобильными телефонами перед первым балом. Но я уже научилась!

Я знаю, что, когда мне будет плохо, я наберу четырнадцать букв алфавита, которые складываются в предложение: «Как-там-мо-я-Кош-ка?»

Таким образом я научусь заботиться о ком-то другом. О ком-то, кроме себя.

Уже совсем скоро наступит утро, и мне нужно поспать. Машинка теплая от моего тепла. Или просто – теплая.

Я думаю и смотрю, как сходят с неба звезды за окном.

Никто никогда не разговаривал со мной…

Никто никогда не касался меня…

Никто никогда не спрашивал меня ни о чем…

Никто никогда не рассказывал мне сказки,

не держал на коленях,

не вытирал с лица слезы,

не кормил с ложечки…

ПОЧЕМУ?

Какой же грех в том, что Форнарина так нежно держит на руках своего младенца?

А Рафаэль так нежно рисует их – на веки вечные?

Какой грех в том, что я приютила Кошку?

Разве кому-то от этого стало хуже?

Я так хочу поделиться с кем-нибудь своими новыми чувствами. Чтобы их могли познать другие – Рив, Озу, Лил, Ита, Мия. Госпожа Директриса. Госпожи учительницы.

Сказать, что любить – не так страшно и не так… грешно. А почему бы и нет?

Ведь в любой науке существуют свои ошибки, свои неточности. Наверное, госпоже Директрисе это тоже было бы интересно послушать!

О дочери пекаря Форнарине, с которой писал Матерь Божию Рафаэль. О Венере – богине любви, которая – о, это такая новость для меня! – обнажена перед всем тысячелетним миром и не стыдится этого! А у нас в коридоре она стоит точно такая же, как в том альбоме с репродукциями, только в платье.

Я бы сказала всем (как говорил ОН), что в красоте нет стыда. Я бы перерыла все книги в нашей библиотеке и вклеила бы туда все вырванные страницы, чтобы точно знать, что случилось с Анной Карениной или мадам Бовари.

Я бы сказала на «литсуде», что в книгах мсье Флобера и мистера Голсуорси не по двадцать, а по сто двадцать, а может, и намного больше страниц.

Разве это так плохо – знать больше?

Понимать, что мир большой и по нему можно ехать дольше чем полчаса?!

Но о чем я хочу сказать больше всего, так это о музыке. Хорошо, что нам не запрещают слушать ее, ведь в ней нет волнующих слов. А я бы сказала, что они там – есть!

Более того, в ней есть все: слова, картины, запахи. В ней есть целый путь.

В ней есть история того, кто играет…

Ох, если бы я могла рассказать сейчас о себе – без слов, одним только дыханием!

Странно только то, что она, эта музыка, скрывается внутри металла или дерева и требует столько души и усилий, чтобы вынуть ее оттуда!

Если ОН думает, что ничего не рассказал мне о себе, – ОН ошибается, так как это сделал его саксофон.

Я почти уверена, что слышала его рассказ и могу повторить слово в слово!

«Отныне и навсегда ты никогда не будешь чувствовать холода, голода, разочарования и насмешек.

Ты найдешь свою амфору, свой серебряный щит и их место в изгибах пространства. Корона найдет свою голову, посох – свою руку, глаза – свою цель, ягненок – свои ясли, краски – свое полотно, ступни – свою дорогу, раны – свой бинт… В небесном челне по лунному озеру во вспышках зарева поплывешь вечной осенью… В южном городке среди раскаленной черепицы будет ждать тебя ослик, нагруженный пряностями, и ты найдешь свой приют среди разноцветных полотенец, глиняных свистков, на страницах книг, в миске с розовой водой, под полотняным навесом прибрежных кафе, на дне фарфоровой чашки… В небе, в море и на суше… В камне, где в отпечаток археоптерикса можно залить воск, а можно – свинец… В животе золотой рыбы засветишься тысячной икринкой… Тонким смычком переплывешь круги одиночества на воде…»

Вот как бы я перевела эту мелодию!

Вот каким бы я увидела тот путь, по которому хотела пойти дальше…

Возможно, после моего первого бала он и будет именно таким. Но теперь меня грызли сомнения: сможет ли тот, кто выберет меня, пойти со мной? Или ОН действительно прав, и я не должна идти с первым встречным?

А как же наши правила?

Наш Устав?

Я не заметила, как палату лазарета залил острый свет и врезался в мои распухшие от недосыпания глаза.

Скоро сюда кто-нибудь придет. Кто-нибудь из посетителей, чтобы проявить милосердие. Господи, пускай это будет Лил!

Пускай это будет Лил!

Теперь, после своего второго ночного визита в запрещенную зону, я не боялась проявления эмоций. Я всегда любила молчунью Лил за ее особенность, и почему должна скрывать это?