Роман стал великим. Но это другое произведение, с другим названием, с другими действующими лицами.

Есть среднеазиатская легенда о том, как великий поэт, живший очень бедно, кончил свою эпопею (название забыл); когда он умер, из одних ворот выехала похоронная процессия, а в другие ворота проходила пышная процессия от шаха с поздравлениями и подарками.

Это как бы история о славе, о поздно приходящей славе.

Прекрасно, но неверно; или, скажем, верно, но есть другое, так же верно другое: поэт уходит из ворот уже вне славы. Он уходит, чтобы найти себе убежище от того, что называется славой, а слава отпечатана на листе, скажем, газеты; но во время Гомера газет не было, не было и славы.

Появляется имя «Анна Каренина» и отметка, что этот роман сделан на отдельных листочках, он как бы приложение. Он появляется в четырех вариантах.

Появляется и заглавие «Анна Каренина» и эпиграф: «Мне отмщение, и аз воздам».

Это неверная цитата. Такой цитаты найти нельзя в Библии[228].

Но есть как будто сходная мысль: «Мне отмщение, я воздам» («Послание к Римлянам», 12.19).

В романе, когда умирает Анна Каренина, там, на железнодорожной платформе, рядом с которой проходят рельсы, так обозначается подчеркнутая смерть.

Старуха Вронская, про которую в романе написано, что она была очень развратна, женщина, что не знала преград в тихом разврате, графиня говорит про Анну: «…и тут-то она еще не пожалела его, а нарочно убила его совсем… смерть гадкой женщины без религии».

Анна Каренина испортила карьеру ее сына и даже поссорила его с матерью и погибла как-то нарочно.

Роман Толстого шаг за шагом освобождает женщину, которую он считал первой виноватой в семье Щербацких. Толстой как бы любил — он никого не любил, — этот Толстой выбирал в семье Берсов — Лизу, это было благонамеренно, потом Соню, это было лестно — он считал себя стариком.

В семейном романе Толстой любит Анну Каренину.

Так от ранее брошенной религии человек самостоятельно находит красный уголок, уже не связанный с религией.

‹…›

«Анна Каренина» кончается не только смертью Анны, но и компромиссом.

Я скажу — снова и по-иному. Измена Стивы Облонского прощена. Хлопотали об этом все — дети, прислуга, Анна Каренина. Но Долли не стала счастливой, ей было некуда идти.

Измена Анны мужу, который был старше ее на двадцать лет, была трагичной.

Анна бросилась под поезд.

Прощенья нет.

Эпиграф странно закрепляет разницу этих событий.

Прежде библейское «Мне отмщение, и аз воздам» заменяло, скажем, самосуд — забрасывание виноватых камнями.

Эпиграф, если его читать в подлиннике, — апелляция, перенесение дела в иную инстанцию.

Роман противоречит эпиграфу; поэтому он, эпиграф, никогда не будет истолкован.

‹…›

В великой Японии жил когда-то, и учился, и изучил их язык давний мой друг и давно умерший лингвист Евгений Поливанов.

Он прожил странную жизнь. Он был учеником великого Бодуэна де Куртенэ. Сам был великим лингвистом.

После его смерти вышло только две его книги. Но то, что он написал, останется — в камне, врезанным каменными буквами, их можно даже потрогать.

И он рассказывал мне, что в Японии, конечно, много видов любви:

— та любовь — своеобразная,

— та, где есть и игра,

— та, где потом надоедает,

— такая любовь, как у нас,

— вероятно, другая.

И мы любим не той любовью, которой любили люди Гомера.

Кто-то сделал оперу, там была ария, ее пел мне Поливанов: «Ра-ра-а-а… О, милая Катюша, солнце зайдет…»

И эта песня дошла до далеких берегов Японии — ее пели рыбаки.

Среди книг многокнижной Японии и среди слов многоразличных наименований в жизни японцев появилось русское слово — «любовь».

И пояснение — это чувство, которое испытывает Катюша Маслова к Нехлюдову.

‹…›

Самое жизненное в Толстом — это то, что он выше того, что мы называем человеческой культурой.

Не художественные достижения, а его умение.

Но дело не просто.

И я не могу так оставить «Холстомера».

Свифтовский текст о государстве лошадей замешан на презрении к людям.

«Холстомер» написан на попытке презрения.

Оно не удалось.

Лошади Толстого жалеют людей.

Холстомер, как объясняется в тексте у Толстого, это размашистый бег рысака орловской, русской породы.

Этот аристократ — изгой, но он самых высоких кровей и возможностей.

Но лошади на ответ Холстомера, что он, Холстомер, производитель нового лошадинства, говорят, что он не может этого сделать. Он мерин.

В который раз скажу, что когда братья Левины ссорились, спорили о наследстве, брат Левина говорил Левину: твой план трудовой коммуны хорош, но ты пропустил самый главный вопрос (вопрос о собственности), — Холстомер будет говорить то же, что и брат-нигилист; не сказано о жизни главное — вопрос о собственности.

Толстой это понимал.

Он купил землю и записал: вот, купил землю, а соловьи поют по-прежнему и не знают, что они теперь мои, а не казенные.

Холстомер говорил, что счастье людей не в том, что считают за счастье лошади, а в том, чтобы как можно больше вещей назвать своими.

Холстомер говорил о необходимости изменения психологии.

Этой темы не было у Свифта.

‹…›

Они жили в одно время, Толстой и Достоевский.

Жены их познакомились.

Жена Достоевского учила жену Толстого искусству издавать книги. Мужья должны были встретиться, и был случай, когда они находились в одном месте. Но не увидели друг друга. Они не только не разговаривали, но и не написали друг другу ни одного письма.

Так мы переходим в книге, в которой рассказывается так много о Толстом, к Достоевскому, — переходим «вдруг».

Но прежде всего сообразим, что значит, что это такое — «вдруг».

«Вдруг» — это включение новой силы, включение новых качеств, новых заданий.