Подводя итоги года, Анатолий Черняев отмечал в дневнике резкие перепады настроений своего шефа. Казалось бы, на 1987 год пришелся “пик перестройки”, и Горбачев “еще был полон оптимизма”. Однако в том году у него впервые начали зарождаться сомнения в успехе. Их он поверял “лишь самым близким в своем окружении. Не было уверенности, туда ли ‘влечет нас неведомая сила’”[1048].

Пленум ЦК, назначенный на январь 1987 года, должен был послужить толчком для обширных кадровых перестановок: в СССР давно сложилась традиция винить в неудачах системы некомпетентные кадры. Из-за желания Горбачева перенести фокус внимания на демократизацию начало заседания дважды откладывалось. Разные отделы ЦК, готовившие материалы для пленума, подошли к порученным им заданиям чересчур узко. Однако 19 ноября 1986 года, вызывая ближайших помощников (Яковлева, Медведева, Лукьянова, Болдина и других), Горбачев формулировал свою цель так: “политический перелом”, “решительные перемены”, “преобразование всей совокупности общественных отношений”, перемены, которые “охватят все стороны нашей жизни”, “перестроят сознание” и помогут людям наконец-то “ощутить себя людьми в полной мере”. Яковлев и Лукьянов деликатно намекнули, что все это звучит чересчур отвлеченно. Горбачев отреагировал так: “Мы что, боимся своего народа? Тогда нет социализма”[1049].

Речь шла о том самом народе, которого так боялись предшественники Горбачева да и многие его соратники. Потому-то так удивительны его разговоры с помощниками, готовившими материалы к пленуму. В ходе многочисленных совещаний в Волынском, на месте бывшей дачи Сталина под Москвой, они обсуждали возможность избирать партийных чиновников тайным голосованием на альтернативных выборах. Все сошлись на том, что во “всякого рода злоупотреблениях” повинно именно “всевластие, вельможность, вседозволенность, бесконтрольность первых лиц партийных комитетов”. Затем совещания перенесли в Завидово – правительственные охотничьи угодья, расположенные подальше от Москвы, где Горбачев с женой плотно занялись подготовкой проекта доклада. Именно там, вспоминал Медведев, группа планирования принялась всерьез обсуждать преобразование правящей компартии в обычную партию, которая будет конкурировать с другими за власть[1050]. Горбачев вспоминал, что иногда споры разгорались такие жаркие, что даже присутствие его жены не “сдерживало страсти”. Тогда обсуждение приходилось прерывать и возобновлять уже на следующий день.

Из завидовского проекта исчезла идея о том, что компартия должна бороться за власть с другими партиями. И все равно 19 января 1987 года, когда состоялось заседание Политбюро, Горбачев очень волновался, думая о предстоящей реакции коллег. Он рассчитывал на поддержку премьер-министра Рыжкова и министра иностранных дел Шеварднадзе, но больше ни на чью (Яковлев тогда еще не был полноправным членом Политбюро), а потому приятно удивился, когда его поддержали все.

Ельцин не высказывал своего мнения, пока Горбачев не предложил ему выступить. В результате тот раскритиковал Горбачева по двадцати одному пункту. Ельцин предостерег генсека от излишнего оптимизма, отмел сравнение перестройки с изменившей мир революцией 1917 года, отметил отсутствие “самокритики” в партийном руководстве, напомнил о недостатке гласности и социальной справедливости. Вначале Горбачев слушал терпеливо, но потом, видя, что Ельцин не унимается, велел ему: “Заканчивай”. Горбачев отверг критику Ельцина, сказав, что он против того, чтобы “специально нагнетать, с левой фразой, звонкой и пустой”. В проекте доклада нет чрезмерного оптимизма – напротив, в нем полно самокритики. Что касается “виновности Политбюро”: “Чего ты еще хочешь, Борис Николаевич?” – требовательно спросил Горбачев. Очевидно, этим он хотел сказать, что и сам Ельцин вполне заслуживает той критики, которой, по его словам, недостает его коллегам.

Выпад Горбачева, казалось, возымел действие. Ельцин отступил: “Я молодой в Политбюро. Для меня это урок. Думаю, что он не запоздал”. Горбачев принял его извинения: “Мы с тобой уже говорили на этот счет. Такой разговор нужен был. Но ты человек эмоциональный. Не думаю, что твое выступление меняет наше отношение к тебе. Мы высоко оцениваем твою работу… Но и помни, что надо работать вместе… Надо привыкать к критике в свой адрес. Мне тоже… Итак, чтоб без обид. Работать вместе. Мы будем тебе помогать и впредь”[1051].

Сам пленум прошел неделей позже. Как отметили бы журналисты, Горбачев в своем длинном выступлении самое главное приберег на десерт. Он начал с долгого перечисления советских грехов, которые сделали перестройку “объективной необходимостью”, в сотый раз попытался дать ей определение (назвав “глубоким обновлением всех сторон жизни страны”), обещал, что перестройка увенчается успехом. Зачитав много страниц доклада, он объявил, что советская система выборов нуждается в “более эффективном и подлинном участии избирателей на всех этапах процесса выборов”. Советскому народу демократия нужна “как воздух”. Без нее перестройка “заглохнет и задохнется”[1052].

Участники пленума единогласно одобрили выступление Горбачева. Советские политики не были идиотами. Они понимали, к чему стремится Горбачев, но пока он этого не достиг, и они сомневались, что когда-нибудь достигнет. “Большинство ЦК его не поддерживало, – так высказался один из помощников Горбачева, – но они его боялись и потому молча занимались саботажем”[1053]. С другой стороны, гласность, определяемая как открытость критике, сама навлекала на себя критику. Иван Полозков, сам, по-видимому, ставленник Горбачева, заговорил о том, что в печати “вскрываются наши болячки” и выражал беспокойство: “Но как бы душу при этом не опустошить!” Одна ткачиха пожаловалась, что “пора голой критики… ради фиксации недостатков слишком затянулась”. Затем на защиту Горбачева бросился знаменитый актер Михаил Ульянов, но такая перепалка происходила на заседании ЦК впервые[1054].

В скором времени Горбачев понял, что “новый этап”, который ознаменовал пленум, безнадежен. Но когда пленум только закончился, Горбачев был окрылен. Ему удалось сохранить спокойствие, выслушивая критику. Его пространные заключительные замечания, с которыми он выступил без шпаргалки, показались главному редактору газеты “Советская культура” особенно вдохновенными[1055]. По мнению члена Политбюро Воротникова, который все больше разочаровывался в Горбачеве, но еще не стал его заклятым врагом, этот пленум “поднял авторитет Горбачева”, и такой вывод подтвердился в начале февраля, когда в ЦК хлынул поток писем в поддержку Горбачева[1056]. Пленум одобрил низложение старых брежневцев (первого секретаря ЦК компартии Казахской ССР Динмухамеда Кунаева и секретаря ЦК Михаила Зимянина) и возвышение горбачевских союзников Яковлева (до кандидатов в члены Политбюро) и Лукьянова (до секретаря ЦК). Кроме того, ЦК согласился как можно скорее провести еще один партийный пленум, чтобы утвердить новый курс на демократию. Желая отметить эти успехи, Горбачев с женой предприняли необычный шаг: пригласили Яковлева, Медведева и Болдина отобедать с ними в Кремле. “Шел непринужденный товарищеский разговор”, вспоминал Медведев, и настроение у всех было “приподнятое”[1057].