Вернувшись в Париж, бывший польский король первым делом приступил к осуществлению проекта о расторжении брака его возлюбленной Марии Конде с ее мужем-протестантом. Конде, действительно, к тому времени давно уже покинул Пикардию и подался в Германию, где тут же отрекся от католицизма. Еще перед отъездом в Польшу Генрих Анжуйский клятвенно обещал Марии, что сделает все возможное, чтобы расторгнуть этот брак, и, женившись на ней, дать ей титул польской королевой. А когда умрет Карл, то она станет королевой Франции. Но тогда это было затруднительно, поскольку Генрих Конде был католиком. Теперь Анжу яростно принялся претворять свой проект в жизнь.

Вот любовь! Кто бы мог подумать такое о человеке, который временами испытывал признаки чрезвычайного истощения организма и даже иногда терял сознание от беспорядочных связей со слишком многими женщинами! И как было ему сообщить, что тридцатого октября Мария скончалась при родах, разрешившись от бремени мертвым ребенком?

Узнав об этом из депеши, Генрих дико закричал и упал в обморок. Потом приказал обить свою комнату черным, и сам облачился в траурные одежды, на которых были вышиты черепа со скрещенными костями. В горе он чуть не дошел до умопомешательства, а своим поведением, присущим разве что балаганным шутам, мог вызвать не что иное, как насмешку. И тогда на помощь пришла его мать, дав наказ фрейлинам ублажать сына до полного пресыщения, дабы у него не оставалось ни времени, ни сил для воспоминаний о несчастной любви.

Жалким ничтожеством представлен образ этого короля в воспоминаниях современников: наряжался в женские одежды; носил серьги в ушах; вечно надушен и напомажен, на руках кольца и перстни; дома часто ходил в костюме амазонки; столько времени уделял завивке волос, припудриванию, выщипыванию бровей, выбору драгоценностей, что опоздал на целый час на собственную коронацию. Безумен и ревнив; завел себе целую свору любимчиков-миньонов, женоподобных красавчиков с извращенными наклонностями; любил ссорить влюбленных и получал от этого удовольствие; подленькими словечками и интрижками разжигал ревность в сердцах, до того не знавших ее; хихикал и издевался над сестричкой Марго и ее любовными похождениями, причем делал это то из ревности, то из зависти к тем, с кем она спит…

Да полно, мужчина ли это, в самом деле? И это король Франции? Что же о нем говорят? Гермафродит, гомосексуалист, клоун и интриган. Ужели правда? И тем не менее это так, ибо таково единодушное мнение историков, и они не отрицают его бездарного и ничтожного правления, закончившегося тем, что народ ходил по улицам Парижа, выкрикивал проклятия в его адрес, желал скорейшей смерти и, демонстративно туша факелы ногами, кричал при этом: «Да погасит так Господь династию Валуа!»

А вот что мы читаем у Д'Обинье об этом монархе:

«Тот истинный король, тот властвовать рожден,

Кто над самим собой установил закон,

Но не гермафродит (изнеженный урод),

Бордельщик, созданный, чтоб жить наоборот,

Скорей слугою шлюх, чем над людьми владыкой.

С лицом напудренным и подбородком бритым,

С повадкой женщины, предстал он сибаритом.

Наш зверь сомнительный, француз Сарданапал

Без лба и без мозгов, явился раз на бал».

Однако какое нам дело до этого недалекого, тщеславного короля, вошедшего в историю под именем Генриха III? Те же историки, правда, делают оговорку, что при всех недостатках и пороках его нельзя было все же сбрасывать со счетов государственного деятеля, которого тревожила судьба королевства, раздираемого на части гражданскими войнами; но что нам до этого, если этот персонаж больше не появится на страницах в качестве одушевленного действующего лица, ибо он нам совсем не интересен, и речь идет вовсе не о нем. Однако все дальнейшие события, которые и завершат цикл всей хроники, все же связаны с этой личностью, ибо она стала теперь во главе государства, и нам придется еще несколько раз встретиться с этим человеком независимо от того, нравится это нам или нет.

Небольшим эссе о Генрихе III я несколько, а порою и значительно забежал вперед, поэтому вернусь назад к тем героям, которых оставил на время.

Лишившись возможности приобрести хорошего союзника в лице Д'Амвиля, Генрих Валуа в своем упорстве и нежелании уступать гугенотам отказался от мира, предложенного ему послами германского курфюрста Фридриха III. Конде знал, что новый король заупрямится, большего он от него не ждал, а потому заблаговременно договорился с германскими протестантами о начале военных действий во Франции. При этом он пообещал им выплатить прежние долги и отдать Туль, Мец и Верден как земли, передающиеся ему по наследству.

Таким образом, благодаря глупости Генриха Валуа, не сумевшего прийти к компромиссному решению с Д'Амвилем и Конде, война оказалась неизбежной. Екатерина не препятствовала действиям сына, ибо сама полна была ненависти к гугенотам и верила в талант полководца, которым, по ее мнению, обладал Генрих.

Военный талант полководца! О чем она? Где он приобрел его в свои двадцать три года? На полях Марса при Жарнаке и Монконтуре, где за него командовали маршалы и капитаны? На заседаниях королевского Совета, где те же маршалы решали за него исход того или иного сражения? Или, быть может, на Венериных полях в постелях фрейлин из «Летучего эскадрона» матери? На что она надеялась? Что за него так же будут воевать капитаны, полковники и маршалы, а он, пользуясь плодами их побед, получит звание верховного главнокомандующего всеми, вооруженными силами страны? Видимо так, потому что новый король, кроме своих женоподобных миньонов, продажных женщин и лакированных ногтей вкупе с перстнями на пальцах и серьгами в ушах, ни о чем думать не хотел.

Герцог Алансонский тем временем за спиною матери и наваррского кузена вел тайную переписку с Конде и Д'Амвилем, и последний, видя в нем нового и нужного всем короля, а в Конде — генерала войск Сопротивления, в своей борьбе рассчитывал только на них, совершенно игнорировав Генриха Наваррского, про которого сказал, что «ему и так неплохо живется под юбками придворных дам своей тещи».

Все в действительности так и было, как говорили про этого «игрушечного» короля, и Генрих вовсю предавался усладам двора, любезно предоставляемым ему королевой-матерью, а потом делился победами с супругой, которая, рассказывала ему о своих.

Лесдигьер и Шомберг не раз советовали Генриху последовать примеру Алансона, и больше думать о братьях по вере, нежели о любовных увлечениях, но Беарнец, быть может, чересчур хитрый и осторожный, чем следовало бы, отмахивался и любезничал с тещей, по-прежнему не сводившей с него глаз. Разочаровавшись в короле и не желая больше бездельничать, гонимые ветром войны, в которой призывал их участвовать необоримый дух воинов, оба друга испросили разрешения покинуть его. Король Наваррский не стал возражать, заявив, что они вольны поступать, как им заблагорассудится, и он не вправе удерживать их возле своей особы, тем более, что это вовсе не так уж необходимо.

Простившись с ним, с Бюсси, перешедшим на службу к герцогу Алансонскому, и со своими любовницами, Лесдигьер и Шомберг, никем не удерживаемые, покинули двор и отправились в Лангедок к Д'Амвилю, чтобы служить ему сердцем и шпагой. Перед этим новый король Генрих III однажды вызвал к себе Лесдигьера и сказал, что прощает ему все обиды и выражает надежду видеть столь сильного и храброго дворянина в чине капитана своей гвардии либо на месте начальника королевской стражи, имевшего высокий чин и весьма широкие полномочия. Лесдигьер ответил отказом, ссылаясь на обещание, данное им матери наваррского короля…