— Я не был в Нью-Йорке во время войны. А в сорок шестом снимал комнату.

— Ach, so! Вот как… Лизл, когда узнала…

— Что ты сказал?

— Я сказал: Лизл узнала, что…

Тео выпрямился:

— Боже Всевышний! Что ты говоришь? Какая Лизл?

Франц остолбенел:

— Как это какая? Лизл, твоя жена, — пробормотал он.

— Франц! Лизл нет в живых.

— Да, да, я знаю.

— Она погибла в Дахау вместе со всей семьей. Бестактно с твоей стороны напоминать нам об этом. Мы никогда не произносим ее имени!

Лицо Франца словно окаменело. Он сидел и, не моргая, глядел в пустоту. Наконец сказал:

— Она не погибла в Дахау. Я думал, ты знаешь. Думал, что комитет, люди из Тель-Авива, сообщили…

— Черт побери, Франц! Будешь ты говорить? Или я сейчас душу из тебя вытрясу?! Говори!!!

— Тео! Тео! — Айрис положила ладонь ему на руку.

Мужчина за соседним столиком обернулся и тут же испуганно уткнулся в тарелку.

— Не знаю, с чего начать, — растерянно проговорил Франц. — Боже правый, я…

В Тео проснулась звериная ярость.

— Начинай сначала! Или ты завтра никуда не уедешь! Говори, что ты знаешь? — Заметив, что Франц покосился на Айрис, Тео заорал: — Говори при ней! Все говори! Черт тебя побери, Франц! Я должен все знать!

И, глядя на солонку, стоявшую посреди стола, Франц заговорил:

— Я встретил Лизл в Италии, зимой сорок шестого. Я еще до этого пытался выехать в Палестину, но англичане нас не пропустили. Тогда я как раз готовился ко второй попытке, подыскивал какую-нибудь старую посудину, которая рискнет прорваться через блокаду на море. Нас собралось несколько сотен. Одни прошли лагеря, другие пережили войну с фальшивыми документами.

— А она? С фальшивыми документами? — Тео точно током колотило. Казалось, сейчас лопнет голова. Или бред кончится. Или его стошнит.

— Нет, документов у нее не было.

— А как же тогда?

Франц поднял глаза:

— Тео, ее нет в живых. Я знаю точно, я был при этом. Какой прок в нашем разговоре? Давай оставим все, как есть…

Тео задрожал всем телом:

— Я должен знать. Иначе ты никуда завтра не полетишь, слышишь, ты?

Франц вздохнул. Набрал в легкие побольше воздуха, как ребенок, который собирается читать стихи перед классом.

— Раз так, ладно. Они пришли в первую же неделю после аншлюса. После вторжения. Немцы. Пришли в дом — за всей семьей. Родители Лизл считали, что влиятельных, известных в городе лиц тронут в последнюю очередь, что их положение в обществе им поможет. Оказалось — наоборот. А многие люди помельче успели спастись… В общем, они пришли. Ранним утром, холодным и дождливым. Ребенок болел, у него был жар. Она умоляла оставить их дома, не выводить его на улицу в такую погоду. Ей предложили — если желает — ребенка с собой не брать. «Хочешь — бери, хочешь — оставь одного в доме, дело твое». Когда выходили, один солдат сдернул со стены картину. Его начальник, офицер, очень рассердился: «Ничего не ломать! Дом первоклассный, он нам понадобится». И они поняли, что не вернутся сюда никогда. Везли их двое, в эсэсовской форме. Ребенок всю дорогу кричал. Его не успели утром покормить.

Айрис всхлипнула. Заплакала.

— Перестань! — свирепо одернул Тео.

— Через несколько дней у ребенка открылась пневмония, и он умер. Сначала все остальные были в лагере вместе, потом их стали партиями отсылать в Польшу. Ах, Тео, ну ты же все это знаешь! Все, весь мир знает, как это было. Даже те, кто ничего не хотят знать.

— Продолжай!

Франц снова остановил взгляд на солонке.

— Старики… Их быстро отправили в печи. Тех, кто помоложе и посильнее, определили на работы. И она… Там была мастерская, они выделывали кожаные вещи для армии — ремни, перчатки… она там долго работала. — Он сглотнул и продолжил ровным тусклым голосом: — Потом… прошло много времени, я не знаю сколько… Может, год или два. Нет, вероятно, даже больше, я точно не помню…

— Не важно когда! Говори — что! Что произошло?

— Ну, в общем, однажды пришли офицеры. Какие-то высокие чины из гестапо. Они выбирали… ну, ты знаешь, как это было… искали девушек. Красивых, светловолосых, похожих на ариек. Для штабного борделя. — Франц помолчал. И, метнув на Тео испуганный взгляд, добавил: — Их забрали и поставили на плече клеймо: «Только для офицеров».

Тео поднялся, резко отодвинув стул. Стол пошатнулся, опрокинулся стакан с водой, вода залила скатерть и начала медленно капать на пол.

— Тео, пожалуйста, не надо слушать дальше, — прошептала Айрис. — Мистер Брюннер, Франц, не надо, это же бессмысленно. Довольно!

Тео сел.

— Франц, не заставляй тянуть из тебя клещами. Я хочу знать все, что ты вспомнишь. До последнего слова. А ты, Айрис, заткнись.

— Она рассказала… Она призналась, что не сошла с ума благодаря одной девушке, проститутке из Берлина, которая твердила им: «Послушайте, они же до вас, до вас настоящих, не дотрагиваются. Это не вы, это просто тело, кожа, понимаете? Ну, если б вас заставили убирать дерьмо голыми руками, вы ведь не стали бы потом презирать свои руки, верно? Не отрубили бы их? Не отрезали? Сейчас — то же самое. Это просто грязь, дерьмо, говно»… Простите, — добавил Франц, обернувшись к Айрис. — И она отключилась. Стала жить в надежде, что немцы когда-нибудь проиграют войну. Их регулярно проверяли врачи — на предмет венерических заболеваний. Жестокие, бессердечные. Лизл была потрясена, она привыкла к совсем другим врачам и все не могла поверить. Она говорила, что вообще оказалась очень наивна, слишком плохо разбиралась в людях… Однажды ее узнал один человек. Адвокат. По фамилии Дитрих. Из Вены.

— Я его знаю! — воскликнул Тео. — Сволочь! Из первых фашистских прихвостней.

— Он играл с ней до войны в квартете, который собирался у кого-то дома. Кажется, у ее родителей.

— У моих. Музыкальные вторники моего отца. Она иногда аккомпанировала на рояле.

— В общем, он ее вспомнил. Вскоре ее перевели обратно в мастерскую. Естественно, он похлопотал. Она восприняла это как величайшее благодеяние. Наивная, невинная душа. Война-то подходила к концу, и многие звери вдруг вспомнили о «человечности». Надеялись, что кто-нибудь из несчастных выживет и замолвит за них словечко, когда придет возмездие… Короче, мы встретились в Италии. Она меня поначалу не узнала, я похудел почти на тридцать килограммов. Я не узнал ее лишь в первое мгновение… Она постарела. Можно было подумать, что ей хорошо за тридцать. Но все-таки, все-таки… она была красива. Даже этим чудовищам не удалось лишить ее красоты. Несколько недель мы околачивались в Генуе. Народу все прибавлялось. Живые трупы с бритыми головами, с язвами на теле сползались со всей Европы — из тайных укрытий, из лагерей. Многие бежали с востока, от русских. И все с одной мечтой: выбраться из Европы и позабыть о ней раз и навсегда. Я с небольшой горсткой товарищей ждал транспорта в Палестину. Мы получали жалкое пособие от «Джойнта»[4]и просиживали эти гроши в дешевых кафе. Сидеть можно было часами — как когда-то, а может, и теперь в Европе — за бокалом вина или чашкой кофе. Мы грелись на солнышке и пытались осознать, попробовать на вкус мирную, нормальную жизнь, в которой можно не бояться. И говорили о будущем. Мы уговаривали Лизл ехать с нами. Все думали, что ты погиб. В те дни в воздухе носилось столько разных слухов. В любом месте, где собирались такие, как мы, велись списки: с именами, датами, адресами. Каждого новоприбывшего допрашивали с пристрастием, сверяли показания. Вы не видели такого-то? Не слышали о таком-то? И один человек, чей знакомый сидел в лагере вместе с французскими евреями, сказал, что тебя забрали в Париже и ты вряд ли жив. Потом еще кто-то приехал из Франции и подтвердил, что сразу после падения Франции тебя видели в эшелоне, уходившем в лагеря на восток. Причин не поверить не было. У нее погибли все: родители, братья, ребенок. Почему, каким чудом муж мог остаться в живых? Господи Всевышний, каких же храбрых людей я видел! Сколько они вынесли, выдержали!.. — Франц умолк. Перевел взгляд на стену.