Близко зазвучали мужские голоса, срывающиеся, но азартные, как у спортивных комментаторов:

– О, бегут, бегут!

– Молодец, молодец. Бутылку кинул!

– Еще один!

– Смотри, попал.

– Блядь, не зажглась.

– Давит! Он его давит!

– Еще одного!

– Раздавил! Он раздавил! Ты это видел?

– Блядь! Где же наши командиры?

– Давно се…ли.

– Завели нас сюда, а сами…

– А эти… твари…

– Мы им “Ура!”, а они нас давят…

“Давят? – переспросил Виктор мысленно, но, может быть, и в голос, и ледяной поток яростной тоски залил душу. – Как это давят?” – “А как стреляют, так и давят”, – ответил сам себе.

Надо было или умирать, или выбираться.

Он пополз опять, стараясь забирать вправо, чтобы достичь края рощи, а там уже – ломануться отсюда.

– Внимание! Всем разойтись! Внимание! Открываем огонь!

Трах-тах-тах-тах, трах-тах-тах-тах!

Ближе к улице людей попадалось всё больше; в основном стояли во весь рост, некоторые образовывали группки и что-то запальчиво обсуждали.

“Почему они не уходят?”

Ползти стало стыдно. То и дело спрашивали: “Ранен, что ли?” Он встал и, пригибаясь, двинулся перебежками от дерева к дереву, сторонясь компаний.

“Зачем они остаются? Кому они что докажут?”

Больше не стреляли. Впереди с опушки просматривалась пустая улица, и темнело тело на бледной зебре пешеходного перехода. Ветерок зашевелил дымчатые волосы.

“Волосы! Журналист? Он? – Лицо разглядеть не удавалось. Виктор, замерев, стоял и смотрел, как ветер играет волосами. – Всё, уходить!”

Сзади послышался разговор на повышенных тонах.

“Не уходят… Вот это чудо. Чудо… А я уйду… Отдохну… А война… война только началась…”

– Братан! – раздалось за спиной.

Поравнявшись с ним, из рощи вывалились трое. Двое, запыхавшись, тащили за руку и за ногу третьего, провисшего, как матрас.

– Выручай! – выдохнул парень в темной куртке.

– Куда вы его?

– Вперед, – выдохнул парень в светлой куртке, – там машина есть.

Нога была причудливо вывернута, с задранной штаниной, вся в крови и без ботинка. Виктор крепко схватил раненого за руку, и они, как могли, побежали.

Они замедлили бег под рыжеватым фонарем: на асфальт несколькими потоками быстро скользили, разбиваясь, багровые капли.

– Его в живот еще п…здануло! – поделился тот, что в темном. – Вся кровь со спины на х…!

– Лишь бы он кровью не истек! – это был парень в светлом. – Ну, двинули.

По пути им всё чаще попадались стоявшие группками люди, которые, повернувшись в сторону телецентра, как будто чего-то ждали.

Вдали снова зазвучал жестяной рупор, воздух разорвали очереди, над рощей раскрылся красный, широкий, похожий на салют веер.

– Уф! Обождите… – парень в темном притормозил, переводя дух. – И не бросишь его! – он обвинительно качнул тело за ногу, которую сжимал. – Говнюк, а человек! Даже говнюка жалко.

– Почему он говнюк? – спросил Виктор.

Стрельба из обоих зданий возобновилась и тоже напоминала салют – сверкающие перекрестные линии вонзались в небо.

– Потому что. Знаешь, чо он орал, когда на бэтээр попер? “За Сталина!” Совсем народ обалдел.

– А ты за кого?

– За кого, за кого… За Ельцина, за кого еще. Посмотрел телевизор, и сюда. Спасать демократию на х… А спасаю таких вот…

– Я ни за кого, – отмазался парень в светлом. – Я из метро вышел, слышу: стреляют, ну и подошел посмотреть. Ну! Готов?

– Ага! – сказал тот, который в темном.

– Мы уже не первого тащим! – объяснил тот, который в светлом. – Самих чуть не грохнули.

Они опять заспешили, наискось пересекли Королёва, свернули в темный затаившийся двор.

Зажглись фары у вишневой “девятки”, двое парней в чем-то защитном молча приняли тело, уложили на заднее сиденье. Дверца захлопнулась.

– В Склиф? – спросил Виктор дежурно, как бывалый.

– К Белому дому, – сухо ответил севший за руль.

– Туда? Зачем?

– У нас свои врачи, – пискляво сказал в окно севший рядом с водителем. – Другим не доверяем.

Машина, газанув, растворилась в темноте.

– Гондоны, – парень в темном коротко засмеялся. – Блядь, в обед еще… Еще в обед не поверил бы! Жизнью рискую ради гондонов!

– Ты как, обратно или дальше? – спросил парень в светлом.

– Я дальше, – устало сказал Виктор.

Оставшись один, он ощутил всё свое саднящее разбитое тело. Ноги были стерты. “Я ж босой… Я ж на босу ногу из дома вышел”. Одна брючина была, как из коры, запекшаяся в крови. Чья кровь? Может, Олесина, пропитала сквозь повязку? Два, четыре, четыре, восемь, два, два, пять. Запомнил. Надо навестить ее. Идиот, даже фамилию не спросил.

Сейчас надо в аварийку, отрабатывать. С Леной не разговаривать. Будет жить с ней в доме, как будто ее не знает. Если повезет – переедет к Олесе. Хорошо бы! Таня подрастает, сильно переживать не должна…

Да ладно, понятно же, сегодня-завтра помирится он с женой… Будет терпеть ее, а она его, всё у них потянется по старинке… И Таню нельзя травмировать…

Он брел в одиночестве совсем недолго: посреди дороги напротив друг друга чернели две шумные группы, человек тридцать в каждой.

– Что такое? – спросил он у подбоченившейся девушки с какими-то пестрыми ленточками в косе.

– Нелюди, – махнула та рукой на толпу напротив.

– Кто там?

– Красно-коричневые…

– А-а, – Виктор перешел туда.

От толкущихся людей пахло потом, спиртом, гарью, листвой, и – сладковато кровью.

Выдвинувшись вперед их кучки, стоял мужик в расстегнутом пальто и кричал, тряся белеющим в темноте, словно сдобным, кулаком:

– Парламент угробили, и чего? Кому вы нужны, пигмеи? Ваш Ельцин об вас еще ноги вытрет!

– Сначала он тебе башку оторвет, – ответил кто-то мрачно под дружный смех своих.

– Иди сюда, такой смелый!

– Щас дождешься!

– Перестаньте, – заверещала с той стороны женщина, нетрезво растягивая гласные. – Взрослые люди! Сказать больше нечего?

– А я и говорю! – мужик ударил кулаком в пустоту. – Почему депутатов разогнали?

– Потому что за…бали! – крикнул кто-то юный, поддержанный смехом.