Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И тут совестливые старейшины покраснели и опустили головы.
– Правда твоя, – сказал самый старший из них, – тайно, по ночам приторговывает рабами наш князь. Но торгует он рабами из чужеземных народов. Ну разве что иногда его люди прихватят зазевавшегося эндурца.
– Неважно, кем торгует, – рассудил Джамхух, – абхаз, продающий раба, – это уже порченый абхаз. Сегодня он торгует зазевавшимся эндурцем, а завтра возьмется за своего абхаза.
– Ох, и не верю я, – сказал Опивало, – в зазевавшегося эндурца. Скорее весь мир зазевается, прежде чем найдется хоть один зазевавшийся эндурец.
– Нет худшей заразы, чем рабство, – продолжал Джамхух. – Представьте такое: скажем, моя пересохшая обувь давит ногу. Можно сказать – стопа моей ноги в рабстве. Оттого, что стопа моей ноги в рабстве, все тело мое чувствует неудобство. Оттого, что тело мое чувствует неудобство, у меня портится настроение, и, значит, душа моя теряет равновесие и правильное отношение к людям. Вот точно так же, если червоточина рабства завелась в деревне, душа ее жителей теряет равновесие и справедливое отношение к людям.
– Ты прав, Джамхух, – сказали старцы, – твоя мудрость – наша опора. Но наш царь ради племянника обещал построить в нашем селе храм Великому Весовщику Нашей Совести. Ради добра, которое принесет храм людям нашей деревни и окрестным деревням, мы терпим баловство князя работорговлей.
– Мудревато, да внутри вата, как говаривал один проезжий скиф, – отвечал Джамхух. – Храм, воздвигнутый на лукавстве, – это лавка менялы, и больше ничего. Неужели вы думаете, Весовщик Нашей Совести этого не знает? По старым законам высшая власть села – народная сходка. И если она осудит князя, он должен ей подчиниться. Народ царю платит подать и отдает сынов для войска. Больше народ царю ничем не обязан. Высшая власть села – народная сходка. Если абхазы забудут об этом, они будут наказаны провидением.
– И уже, кажется, наказаны, – сказал старейший из старейшин. – Странное чудо случилось в нашем селе. Ни один прорицатель не может разгадать его значения. И мы всем этим опечалены. У нашего односельчанина, почтенного торговца вином, в двадцативедерном кувшине завелась рыба. Она плещется в кувшине и иногда, высовывая голову, поет застольную песню «Многие лета». Ну, то, что она поет, это понятно. В кувшине с вином она, конечно, опьянела и поет. Но нас удивляет и печалит, как – как?! – рыба могла попасть в кувшин с вином. Такого отродясь ни один абхаз не слыхал.
– Ладно, – сказал Джамхух, немного успокоившись, – пойдем посмотрим.
– Не означает ли рыба, плещущаяся в кувшине, – спросил один из старцев, когда они шли к дому виноторговца, – что нас враги покорят и сбросят в море к рыбам?
– Не означает, – сказал Джамхух. – Но кто слышал, как она поет?
– Как она поет, кое-кто слышал, – отвечали старейшины. – Но как она плещется в кувшине, видели мы сами своими глазами.
Они пришли к хозяину самых богатых виноградников села, и тот повел их в сарай, где у него были зарыты в землю кувшины. Хозяин открыл крышку одного из них, и Джамхух вместе с друзьями заглянул в него. Темно-красная поверхность вина колебалась. Чувствовалось, что в кувшине ходит какое-то живое существо.
– Может, перелить вино из кувшина, – сказал хозяин, – чтобы поймать рыбу?
– А зачем переливать, – развел руками Опивало, – я сейчас приналягу и доберусь до рыбы.
Не успел хозяин опомниться, как Опивало лег перед кувшином и, сунув туда голову, стал пить вино, постепенно углубляясь в кувшин, что явно не нравилось хозяину, хотя он вместе со старейшинами был поражен такими способностями Опивалы.
– Зачем было выпивать? – бормотал хозяин, стараясь из-за головы Опивалы заглянуть в кувшин. – Можно было перелить в амфору.
А между тем Опивало, усердствуя, уже наполовину влез в кувшин, и было похоже, что он скоро свалится в него.
– Сдается мне, – сказал один из старейшин, обращаясь к Джамхуху, – что этот твой человек сам скоро заплещется в кувшине и запоет с рыбой в два голоса!
– Зачем было вообще выпивать, – сказал хозяин, уже даже не пытаясь заглянуть в кувшин через голову Опивалы, – вон у меня сколько пустых амфор.
– Ничего, – заметил Джамхух, – он не свалится в кувшин. Силач, подержи его за ноги.
Силач схватил за ноги Опивалу, продолжавшего углубляться в смысл кувшина и легко одолевавшего этот смысл.
Вдруг из кувшина раздалось пение застольной песни «Многие лета».
– Кто поет? – спросили сверху.
– Вино поет, – загадочно ответил Опивало, продолжая углубляться в смысл кувшина.
– Можно было перелить, – в последний раз сказал хозяин и безнадежно махнул рукой.
– Допил! – наконец раздался голос Опивалы из глубины кувшина.
– Лови рыбу! – крикнул Силач, сидя на корточках перед кувшином.
Он держал за щиколотки обе ноги Опивалы одной рукой и равномерно двигал ею, чтобы тот мог достать дно кувшина в любой части.
– Поймал! – загудел Опивало, и Силач мигом вытащил его наверх.
В руках Опивалы билась большая, порозовевшая от пребывания в вине форель.
– Форель?! – удивились все, словно ожидали совсем другую рыбу.
– Сейчас она у меня запоет! – воскликнул Объедало и, выхватив форель у Опивалы, откусил ее до хвоста, а хвост почему-то протянул Опивалу.
– Я выпил, а ты закусил? – слегка обиделся Опивало и почему-то вручил хвост хозяину вина.
– Зачем? – спросил хозяин, вовсе ничего не понимая, потому что все еще горевал по поводу опустевшего кувшина.
– Да, – сказал Объедало, с видом знатока дожевывая форель, – оказывается, форель, вымоченная в вине, даже в сыром виде очень вкусна.
Говорят, именно с тех пор ценители вкусной еды стали жарить форель, предварительно вымочив ее в вине.
– Все ясно, – сказал Джамхух, обращаясь к хозяину, – форель – речная рыба. Только вместе с речной водой она могла попасть в кувшин. Ты подливаешь воду в вино. Скорее всего ты это делаешь ночью. Ночью ты черпанул в амфору воду из реки вместе с форелью и, не заметив этого, перелил в кувшин.
– Земляки, не взыщите! – взмолился виноторговец, продолжая держать в руке хвост форели. – Я это вино только диоскурийцам продаю. Своих я им не поил…
– Так начинается порча, – сказал Джамхух. – Там, где один по ночам приторговывает рабами, другой по ночам начинает подливать