– Б-25?

– Особого качества. Надежный самолет, особенно двигатель. Технику работать было легко. Открыл капот, посмотрел, платочком вытер и закрыл. Нигде подтеков масла нет. Ничего нет. Самолет устойчивый, и вооружение на нем сильнее было, чем на Ил-4. У нас только один УБТ был 12,7 калибра и ШКАСы впереди и в хвосте стояли. А у них пушки были. К тому же на Б-25 был второй пилот.

– Сколько всего Вы сделали боевых вылетов?

– Всего я сделал 80 боевых вылетов. Надо еще учитывать и то, что нам редко давали цели возле переднего края. Обычно летали далеко. Летом, так всю ночь в воздухе проводили. Кроме того, нас же нужно обеспечить и топливом, и бомбами, а это не одна сотня тонн. Случалось, что бывали перебои с топливом. Но вообще снабжали нас неплохо, а кормили просто отлично, особенно это ощущалось после курсантской полуголодной жизни, когда на ужин давали две картошки в «мундире», ложечку сахара, кружку чая и два кусочка хлеба.

Закончил программу на Ил-4 в августе 1943 года. Обучение начинали двенадцать экипажей, а закончили только четыре – один погиб, другой самолет сломал, третий заблудился. И все – не на чем летать! Нас пригласил в Троицк начальник училища Герой СССР Беляков. Побеседовал, сфотографировался с экипажами. Угостил нас в столовой обедом, пропустили по 100 граммов. Всех поцеловал, обнял и сказал: «Ребята, я вам желаю здоровья, не погибнуть. Мне жалко вас, молодых, так рано отправлять на фронт, но ничего не поделаешь». Мы даже расплакались. И он плакал.

Я приехал в Монино в сентябре 1943 года в 16-й гвардейский авиационный дальнебомбардировочный полк и был зачислен в 3-ю эскадрилью, командовал которой хороший командир, Храпов Петр Иванович, будущий Герой Советского Союза. В это время в полку было всего 13 экипажей из положенных 32. Кого сбили, кто при отказе двигателя садился ночью и погиб, а кто в живых остался, но еще не мог летать. В эскадрилье было всего четыре летчика. Постепенно стали приходить со школ еще экипажи, и с конца 1943 года начались боевые вылеты. Перед этим, конечно, проверили технику пилотирования. Меня вызывал командир полка, участник войны в Испании и с Финляндией, Анатолий Маркович Цейгин: «Вот вам, молодому летчику, вручаем новый самолет. Берегите его!»

Летать начал с аэродрома Выползово на Таллин, Ригу, Любаву. В основном бомбили аэродромы, военно-морские базы, военно-промышленные объекты, железнодорожные объекты. Летали только ночью. Дневных вылетов у меня всего три: на Кенигсберг, на Берлин и на разведку погоды в район Данцига. В Данцигской бухте шла погрузка войск. Тогда сказали: «Любыми путями, но привези все данные». Всю дорогу я шел на бреющем, чтобы не сбили. Счастье, что пришел домой и задачу выполнил. А когда на Кенигсберг летали днем, то там столько самолетов было, что сначала было страшновато. Все думал, как бы не столкнуться. Между нами ходят наши же истребители. Ко мне подошел один. Открывает фонарь, рукой показывает: «Здоро́во!» Бомбы пошли. Он юрк вниз, посмотрел, куда упали бомбы. Догоняет и показывает большим пальцем вверх: «Во!» Значит, попал.

На Берлин мы взлетали с Белостока в сложнейших условиях: гроза, ливневый дождь. Взяли тогда две тонны бомб – одну тонную и в фюзеляже 10 «соток». Шли метров на 300. Гроза сверкает кругом. А когда мы подошли к линии фронта, облачность поднялась. Давай набирать высоту. Над Берлином не было ни облачка. Подошли к цели, а там самолетов видимо-невидимо! Кто-то скомандовал: «Будьте внимательны! Не столкнитесь!» Немецкие истребители летали между нашими боевыми порядками, и никто – ни мы, ни они – не стрелял. Сбросили бомбы, разворот – и только бы не столкнуться. Еще четыре вылета на Берлин я сделал ночью. На земле были поставлены прожектора, которые освещали основную цель. Последний вылет делал, спрашиваю: «Где точка прицеливания?» – «Бросай туда, где не горит. Кругом горит, а вот бросайте там, где не горит». А высоту дали 2000 метров! Елки-палки, нас же насквозь прошьют мелкокалиберной зенитной артиллерией! Но оказывается, никто по нам не стрелял. Если куда-то отойдешь, там обстреляют, но над целью, над самим Берлином, никто не стрелял.

– Кто во время полета вел наблюдение за воздухом?

– В основном я смотрю за воздухом. Головой крутишь так, что после вылета шея вся красная. Штурману почти ничего не видно. И, конечно, радист.

Мы пошли бомбить железнодорожный узел в Вильнюсе, и на обратном пути меня атаковали три немецких истребителя. В тот вылет стрелком-радистом у меня был старшина Станислав Себелев, который обычно летал с командиром эскадрильи и воевал чуть ли не с самого начала войны. Очень опытный, имевший на счету сбитые днем самолеты. Только благодаря ему я остался жив. Отошли от цели, истребитель зажег фару и пошел в атаку. Себелев мне командует: «Вправо, влево» – и все время стреляет. Хорошо, пулемет не отказал! Отбили атаку одного. Второй заходит, и он его сбивает. Кричит: «Ура! Горит!» Но эти двое меня еще долго преследовали. Мне пришлось снизиться с высоты 3000 до 300 метров. Все время меня догоняли, атаковали, но безрезультатно. Домой пришли – 18 пробоин в плоскости. Экипажи подтвердили, что наблюдали стрельбу и видели горящий самолет. За этот вылет меня представили к ордену Красной Звезды, а Станиславу дали орден Отечественной войны. Так что у меня есть один сбитый самолет, хоть и я потерял самолет. Как потерял? В лунную ночь очень много зависит от стрелка, поскольку истребитель будет идти ниже и стараться увидеть меня на фоне неба. У меня стрелком был опытный Леша Гудков. Один раз, 20 декабря 1944 года, я его оставил дома, а вместо него взял старшего техника лейтенанта Толю Прача. Он все просился: «Командир, возьми меня войну посмотреть, а то домой приду и что я скажу?» – «Будет близко цель от линии фронта, я тебя возьму вместо стрелка, ты же умеешь стрелять». Техник – он все умеет. Перед вылетом, наверное для смелости, в столовой он выпил граммов 100. Я это почувствовал, говорю: «Ты, наверное, употребил?» – «Нет-нет, командир». Вылетели подсвечивать цель Мемель (Клайпеда). Первый экипаж сбросил светящие бомбы, я сбрасывал вторым. Через три минуты мне надо зайти и сбросить еще раз, чтобы цель освещалась непрерывно. Зашел, САБы сбросил. Зенитные снаряды рвутся недалеко от самолета, а этот пулемет вниз опустил и начал стрелять. Кричит: «Бей гадов!!» – и стреляет. Я говорю: «Прекрати». Сманеврировал, отошел от цели, но, видимо, истребитель нас засек по выстрелам пулемета и уже не выпускал из виду. При подходе к линии фронта я перестал маневрировать. Взялся переключать баки (мы основные баки, которые ближе к мотору, использовали только над целью, чтобы уменьшить вероятность остановки двигателя в результате повреждения бензопровода осколками или при разрыве струи при резком маневрировании), в этот момент между моими ногами и спиной штурмана начали рваться снаряды, выпущенные истребителем. Зарево! Все как будто взлетело вверх. Я оказался в огне! Штурвал туда-сюда – самолет не слушается, перебито управление. В переговорное устройство кричу: «Алло, алло!» Никто меня не слышит. Посмотрел на штурмана Кречетова Ивана Николаевича, но за стеной огня его не увидел, стал кричать. И тут появилась какое-то чувство, какая-то сила над головой и говорит: «Прыгай немедленно! Не забудь кольцо!» Я за кольцо вцепился и за борт, но за что-то зацепился брезентовой лямкой унтов. Дергал-дергал – сорвал унт. Меня струей подхватило, на бок перевернулся, дернул за кольцо, в этот момент я вскользь ударился тазом о хвостовое оперение. До этого, на земле, тренировались, растянув под крылом брезент. «Как ты будешь прыгать? Показывай». Надо было изготовиться, выбраться из кабины, скатиться по плоскости, отсчитать «21, 22, 23» и дернуть за кольцо. Инструктор тогда сказал: «Когда жарко будет – выпрыгнешь, никуда не денешься!» Это точно! Это я на себе испытал!