Как много желтых снимков на Руси

В такой простой и бережной оправе!

И вдруг открылся мне

И поразил

Сиротский смысл семейных фотографий…

В одном из интервью Екимов как-то сказал, что в «настоящей прозе не может быть фотографий». Это верно, но в сущности то, что пишет он в «Родительской субботе», и есть семейные, пусть не фотографии, но – образы, порою почти иконы, бережно и любовно запечатленные в слове так, чтобы это сиротство преодолеть. Можно было бы сказать, что перед нами семейная, родовая мифология – хотя… Екимов – редкий в современной литературе писатель, у которого нет своего мифа, по крайней мере, видимого, сознательного, искусственного мифа. Этого мифа не было у него ни в 1960–1970-е, тем более нет его сегодня, когда мифологизация стала непременным, насильственным атрибутом жизни и творчества почти каждого пишущего и писатели едва ли не заказывают свою легенду (как заказывают и заводят личные сайты и блоги), озабоченные продвижением на рынок не меньше, чем самим творчеством.

Екимов этого пути избегает, и не потому, что принадлежит к иному поколению или живет далеко от Москвы. Ему это не нужно. Но все же… все же независимо от авторской воли некая екимовская легенда существует, и о ней стоит сказать несколько слов.

Борис Петрович печатался в разных журналах – «Нашем современнике», «Знамени», «Москве», «Отечественных записках», но прежде всего он – новомирский автор. И если и говорить о некоем екимовском мифе, о екимовской легенде, то это будет легенда новомирская. Не в обиду другим авторам, которые в «Новом мире» печатались и печатаются, возьму на себя смелость утверждать, что проза Бориса Петровича Екимова – лучшее, что было опубликовано в журнале за последние как минимум полтора десятка лет, и не только лучшее, тут, в конце концов, вопросы вкуса и индивидуальных предпочтений, но вот что, на мой взгляд, бесспорно, и этого не станет отрицать никто: сегодня это – самая новомирская проза в ее образцовых, в ее твардовских традициях. То, что Юрий Трифонов резко и именно по причине резкости довольно точно назвал непереваренной почвеннической фанаберией.

Впрочем – переваренной, впрочем – осмысленной, превратившейся из фанаберии в определенное художественное мышление, не имеющее ничего общего со спекулятивными рассуждениями о парадном прошлом советского народа и иными ныне искусственно востребуемыми и успешно обыгрываемыми фальшивыми красивостями. Это подлинная почвенная, народная литература, рассказывающая о том, чем люди жили и живы, чем живут-кормятся и зачем живут.

Историю философской – вспомним термин литературоведа Ирины Роднянской – интоксикации можно изучать по иным текстам, число которых растет день ото дня, при этом ими заполняются полки книжных магазинов, короткие и длинные списки больших и малых литературных премий. По екимовским же книгам может быть изучена подлинная история состояния русского общества на сломе эпох, и он, как никакой другой из современных русских писателей, дает художественный ответ на вечный шукшинский вопрос: что с нами происходит?

Екимов – писатель очень мужественный, не уклоняющийся от самых сложных противоречий русской жизни, тем более что жизнь, им описываемая, – это русское пограничье, та часть России, которая особенно уязвима, и тема беженцев, взаимоотношений русских и кавказцев во всей ее сложности и трагичности проходит через всю екимовскую прозу, начиная, как минимум, от рассказа с пасторальным названием «Пастушечья звезда» до щемящего «Не надо плакать».

О каждом из его рассказов, об удивительной смеси нежности, жесткости, беспощадности, жалости, утешения и любви (повторю: год от года проза Екимова становится все более исповедальной, милосердной и эмоционально насыщенной) – обо всем этом можно говорить долго, говорить о его интонации (а интонация в прозе, в рассказах особенно – первое дело), о его удивительном языке, но лучше просто эти повести и рассказы читать и снова к ним возвращаться, читать самим и своим детям.

Довольно давно пришел я к выводу, что многие русские писатели тяготеют к племени либо охотников, либо рыболовов. Разумеется, были и те, кто сочетал эти увлечения, – Аксаков например или, напротив, те, кто от них далек, но все же часто это предпочтение значимо и ощутимо. Племя охотников выглядит, пожалуй, более могучим – Толстой, Тургенев, Некрасов, а в XX веке – Пришвин, Юрий Казаков, Олег Волков, Георгий Семенов. Но и у рыболовов есть свои славные имена: Чехов, Паустовский, Астафьев, Евгений Носов. И уроженец Игарки, обретший родину возле одной из самых великих русских рек – тихого Дона, Борис Петрович Екимов, чествуя которого, мы прежде всего восстанавливаем литературную справедливость.

Речь друга жениха[7]

У «друга жениха» есть своя привилегия, поэтому у меня будет не доклад, а скорее размышления о творчестве Евгения Германовича и личные воспоминания. Мы познакомились сначала заочно благодаря замечательному ученому, моему однокурснику, Алексею Алексеевичу Гиппиусу. Однажды Алеша сказал, что есть у него хороший знакомый, ученый в Питере, который написал роман, и спросил, не соглашусь ли я этот роман прочитать. Я согласился, хотя, в общем, все мы понимаем, что люди пишущие относятся к такого рода просьбам весьма настороженно. Это был роман «Соловьёв и Ларионов». И мне он очень понравился – классный роман, я оценил и его иронию, и серьезность, и глубину, и игру с историей. У романа, кстати, была хорошая судьба. Сегодня больше говорят о троекнижии «Лавр», «Авиатор» и «Брисбен», а начинал Водолазкин именно с «Соловьёва и Ларионова», который, если не ошибаюсь, в 2010 году попал в короткий список «Большой книги», и тогда же Владимир Семенович Маканин, который очень высоко эту книгу оценил, сказал, что Женя не получил премию только потому, что имя было тогда никому не известно. Но я запомнил свое тогдашнее ощущение от романа: есть жанр «физики шутят», а тут – «шутят литературоведы». Серьезный ученый решил ну просто отдохнуть, для него это какая-то разрядка, игра, может, хулиганство, и дальнейшего развития литературный сюжет не предполагал, потому что человек выплеснул, что у него накопилось, излишки творческие, литературные, а дальше будет опять заниматься научной работой. Так я думал, но, к нашему счастью, все произошло иначе, и следующим произведением Водолазкина стал роман «Лавр».

Мне о нем Женя рассказывал в Ясной Поляне, как раз тогда он вошел в наш яснополянский круг, и помню, как мы ходили по парку, помню эту дорогу от гостиницы к усадьбе, мы тогда познакомились уже очно, и был очень интересный разговор о древнерусской литературе, о «Слове о полку Игореве». Меня всегда интересовало, почему «Слово» стоит особняком в древнерусской литературе, почему ничего другого похожего нет, как оно могло