исторического феномена, дают ответ время и место ее появления: Западная Европа (точнее, Франция) конца XVIII – начала XIX в. Как известно, термин «идеология» появился в 1796 г., с легкой руки Дестюта де Траси, а через четыре года был впервые употреблен термин «идеолог». (Для справки: термин «либерализм» появился в 1818 г., тогда как оформление этой идеологии произошло в 1810-е – 1830-е гг.; термин «консерватизм» – в 1851 г., хотя идеология эта оформилась в то же время, что и либерализм или чуть раньше; термин «марксизм» зафиксирован в 1880 г., как идеология марксизм сформировался в 1840-е – 1860-е гг.)

Итак, почему именно в эпоху революций, между 1789 и 1848 гг. возник феномен идеологии и начали формироваться три – именно три, не одна, не две, не четыре основные идеологии? Думаю, правы те, кто (как, например, И. Валлерстайн) считают, что главным историко-культурным и социально-психологическим результатом Великой Французской революции 1789–1799 гг. было то, что она заставила людей понять: изменение – это, хотят они того или нет, реальность, это – неизбежно и нормально (показательно, что именно в это время, в 1811 г. возникает термодинамика, акцентирующая именно необратимость, т. е. изменение). Отсюда вывод: изменения можно направлять, конструировать, короче, превращать в объект воздействия, прежде всего политического. Как конкретно, зависит от отношения к изменениям. Вариантов этого отношения может быть только три: один – отрицательный, диктующий задачу торможения изменений, консервации существующих порядков, и два – положительных: один ориентирован на постепенное, т. е. эволюционное развитие (либерализм), другой – на революционное (марксизм). Отсюда – именно три идеологии, а не несколько и не одна-единственная (как, например, была одна религия – христианство с разными вариантами внутри него). Единая идеология капиталистического общества (или единая идеология господствующего класса этого общества) невозможна и по другим причинам – например потому, что в силу несовпадения капитала как собственности и капиталистической собственности, капитализм реализует (развертывает) себя не как глобальная однородная система (формация), а как многоукладная система. Это по определению исключает возможность оформления единого мирового капиталистического (по содержанию) класса, в результате мы имеем несколько господствующих классов, часть которых, будучи капиталистическими лишь функционально, являются докапиталистическими, паракапиталистическими или даже антикапиталистическими. И это тоже препятствует формированию одной-единственной и единой капиталистической идеологии. Вместо этого мы имеем триаду, или треугольник идеологий, углы которого находятся друг с другом в отношениях единства и борьбы противоположностей.

Противоположности ясны – это различные отношения к изменению, различные проекты будущих результатов изменения и средств их достижения. При этом «треугольник» устроен так, что у каждых двух «углов» можно найти то общее, что объединяет их против третьего – либо по позитиву, либо по негативу. Так, марксизм и либерализм объединяет положительное отношение к изменению, упор на прогресс, на рациональное; либерализм и консерватизм противостоят марксизму как защитники частной собственности, права, неравенства; марксизм и консерватизм, в отличие от либерализма, отдают предпочтение коллективу перед индивидом и не приемлют («буржуазную») демократию.

Правда, необходимо отметить, что в марксизме были заложены два варианта развития, диктовавшиеся содержанием самой идеологии, логикой развития социально неоднородной мировой капсистемы, трансформацией марксизма в России таким (моно) субъектом как Русская Власть. Один, социалистический, внутри «треугольника»; другой – коммунистический, взрывающий его границы и отрицающий все три идеологии по отдельности (в этом смысле он функционирует как альтернативная идеология) и одновременно «треугольник» в целом (в этом смысле он есть отрицание идеологии как феномена, как особого качества, т. е. выступает как антиидеология, ведь любая из трех идеологий является «частичной», не претендует ни на тотальный охват общества, ни на то, чтобы играть непосредственно роль средства социального контроля).

Я подчеркиваю «социально частичный» по определению характер идеологии – как и вообще всех феноменов и структур буржуазного общества (будь то политика, государство, партия и т. д.) ввиду социально дифференцированного характера этого общества. Если эти феномены охватывают общество в целом, они отмирают как таковые. Например, если государство охватывает общество в целом, т. е. уничтожает гражданское общество, оно перестает быть государством, растворяется и превращается в принципиально иную, вне– и антигосударственную форму власти. Это и произошло в России/СССР в 1917 – 1929/33 гг., и Сталин совершенно верно писал, что в СССР государство отомрет не путем его ослабления, а в результате его максимального усиления. Аналогичным образом дело обстоит с политикой, партией, бюрократией; ныне – с глобальным рынком, который, охватывая мировое общество в целом, отрицает, уничтожает себя в качестве рынка; под знаменем триумфа рынка и рыночных форм господствующие группы Запада сегодня проводят демонтаж рынка (и капитализма) путем тотализации рынка, освобождения его от социальных и политических ограничений. Именно поэтому уже сейчас изучение позднекапиталистического мира на языке традиционных социологии, политологии и экономической теории становится затруднительным и ведет к серьезнейшим искажениям и ошибкам. Происходит то, что раньше происходило при изучении коммунистического строя на научном языке этих дисциплин, неадекватных социально однородным объектам и плодящих такие «научные кадавры» как «тоталитарная бюрократия», «идеократия» и т. д.

Сохраняя форму «частичных» сфер буржуазного общества, которые (и которое) он отрицал, коммунистический порядок уничтожал их содержание, превращая различные субстанции в одну, но поли-функциональную. В результате возникала острейшая нетождественность самому себе в целом и любого значимого сегмента в отдельности, например, марксизма-ленинизма. Поэтому серьезнейшее внутреннее противоречие коммунизма («марксизма-ленинизма») как властно-идейного комплекса – это его нетождественность самому себе: идеология и в то же время не(анти)идеология. Эта особая природа марксизма-ленинизма крайне затрудняет его изучение и подстраивает ловушку тем, кто пытается исследовать его только как идеологию.

На этом по поводу марксизма-ленинизма как явления более сложного, чем идеология, я ставлю точку и возвращаюсь к проблеме идеологии как явления и европейского треугольника идеологий, но теперь уже не под углом борьбы противоречий, а их единства. И либерализму, и марксизму, и, в меньшей степени, с оговорками, иногда по негативу, присущи несколько общих черт. Обусловлено это несколькими вещами. Первое, все три идеологии возникли в одном цивилизационном и формационном поле. Второе, все они, так или иначе, выросли из геокультуры Просвещения – этой предидеологической матрицы. Третье, все три взаимодействовали – вступали в диалог, конкурировали, боролись, стремились вытеснить друг друга, дать лучшие ответы на те вопросы, которые ставит противник, оппонент, т. е. победить на чужом поле, при случае и захватить его. Вот это последнее – попытки «игры на чужом поле», часто оказывается весьма контрпродуктивным с точки зрения конкретной «отдельно взятой» идеологии. Далеко не на все вопросы одной системы идей можно дать ответ на языке другой; принятие этого последнего автоматически означает подрыв собственных позиций, и противник скрытно и тихо занимает «не его» территорию. В результате, например, в марксизме появились рассуждения о смысле и целях существования