Порывистая Анфия Ивановна преподавала пение – самый смешной урок. Тощая, она радостно пела чистым голосом. Мы приходили в класс, где стоял рояль. Кроме скамеек перед роялем весь класс был заставлен горшковыми растениями. Они были такими дремучими, что за ними можно было укрываться от пения. Но Анфия, как мы её звали, нас разглядывала в горшочном лесу и выволакивала петь. Единственная запомнившаяся песня:

Я счастлив, что я ленинградец,

(что лениградец я, – подхватывают вторые голоса,)

что в городе славном живу.

Чтобы разделить нас на первые и вторые голоса, Анфия заставляла каждого пропеть пробную фразу, и мальчишки нарочно пели не своими голосами, но она всё равно распознавала. Я пытался петь басом. Но не получалось. Разделив класс на две группы, Анфия садилась за рояль, и лицо её начинало светиться от первых аккордов. Однако свечение быстро угасало с нашей помощью, когда, пользуясь хоровой обстановкой, у меня и других мальчишек открывалась возможность визжать и пищать, что было чрезвычайно смешно. Нарушение гармонии – смехотворно. Анфия прекращала играть, вскакивала и кричала на нас и необратимо выходила из себя на весь урок. Кульминацией её гнева был момент, когда она, чтобы прекратить наш вой, хватала классный журнал двумя руками и с размаху ударяла им по крышке рояля. Из журнала вылетали разные бумажки, вкладываемые учителями, и мы бросались их подбирать, что было благовидным предлогом, чтобы соскочить со своих мест и носиться по классу. Каждый урок без исключения кончался таким ударом журнала. Тогда было весело, но теперь мне грустно от её бессилия передать нам свою любовь к музыке. Хорошая была женщина, не оценённая по достоинству из-за нашей жажды смеха. А смех – известно откуда растёт.

Мария Георгиевна – учительница математики. Гладкие волосы, зачёсанные назад и собранные в узелок. Часто приходила красная от хны. (Но ей было хоть бы хны.) Она держалась грозно и не позволяла себе улыбаться, задавая пример за примером, задачу за задачей, чтобы у нас не оставалось времени на смех. Она писала на доске уравнение и давала задание: «Упро́стить!» От такого ударения мы с друзьями покатывались со смеху. Мария Георгиевна угрожающе оборачивалась, отыскивала глазами кого-нибудь, кто ещё продолжал по неосмотрительности смеяться, и кричала: «Иванов! Ты почему урок срываешь!?»

Эта гипербола, представляющая невинный смех срывом урока, вызывала новую волну гогота. В конце концов после усердного сверкания глазами и вызова к доске особо громко смеющихся ей всё-таки удавалось утихомирить класс.

Фаина Артуровна, завуч, вела анатомию. Высокая, чёрноволосая, тоже с забранными в узел гладко прилизанными волосами, она была строга и никогда не улыбалась. С особым предвосхищением мы ждали последнего урока, на котором она должна была, наконец, рассказывать о размножении людей, теме, засунутой на последние страницы учебника. Фаина Артуровна не выдержала и под каким-то предлогом отменила урок. Это был единственный случай, когда я и весь класс сожалели об отмене урока и бросились делать домашнее задание, которое мы задали сами себе.

Была молоденькая учительница ботаники, имени которой не помню, а её выдающиеся бёдра – весьма хорошо. Вожделение к ней особо возросло, когда она стала рассказывать о влагалище – нет, не женском, а о месте соединения стебля с лепестком. Я в то время не знал, что такое женское влагалище, хотя слово «пизда» знал наизусть. Однако по реакции класса и покраснению щёк училки, когда она произносила это слово, я сразу учуял, что это должно быть из области ебли, которая манила своей плохопонятностью.

Татьяна Дмитриевна, с красивым лицом и мощным задом над полными ногами, но с маленькой грудью и узкими плечами. Она преподавала английский язык, который я добросовестно учил, предчувствуя своё будущее. Когда она проходила между рядов парт и оказывалась спиной к одному из учеников, тот похотливо потягивал носом и на перемене утверждал, что от неё пахнет малафьёй. Татьяна Дмитриевна недавно вышла замуж и под глазами у неё были круги, напоминавшие наши у тех, кто активно занимался онанизмом. Однажды я принюхался к её заду, и действительно узнал знакомый запах. Мне ужасно захотелось что-то сделать с этим задом. Но что – я не знал и не смел.

Ну и последняя из гарема знаний – Людмила Александровна, наша классная руководительница, преподавала русский язык и литературу. Русский язык она знала, а литературу – нет. А потому грамматику я любил, а литературу в её изложении – не очень. Когда мы проходили Евгения Онегина, она без устали восхищалась онегинской строфой, мол, как трудно ею писать. Я бросил реплику, что ничего в этом трудного нет. Тогда она издевательски сказала: «Хотела бы я посмотреть, как ты бы написал онегинской строфой». Она знала, что я пописываю стишки.

Что ж, я написал всё сочинение онегинской строфой, чем произвёл фурор в школе. Моё версификаторство приняли за гениальность. Причём настолько серьёзно, что чуть не убедили в этом меня самого.

У Людмилы Александровны был утиный нос и один из учеников на перемене перед её уроком часто рисовал её профиль на доске и подписывал инициалы, чтобы ни у кого не было сомнений.

На это учительница однажды отреагировала так: «А моему мужу мой профиль очень нравится».

И тут я понял, что брак полон лжи.

Родители с дедушкой и бабушкой нанимали домработниц – это были деревенские девушки, приезжавшие в Ленинград, чтобы найти жениха с пропиской.

Первой была Поля, которую я совсем не помню, но которую, как мне потом рассказывали, я называл Пля (с младенчества я любил сокращения как метод повышения разговорной эффективности).

Второй была Таня Петухова. Она была некрасивой и не первой молодости, но ещё не старой девой. Её пытались сватать за водопроводчика, который часто являлся в квартиру, где жили дедушка и бабушка, на ул. Ленина, чтобы чинить перманентно текущие краны. Фамилия водопроводчика была Лебедев. Так что пернатость фамилий делала возможный союз его и Тани обоснованным.

Я помню, как соседи прибегали к нам в комнату и громким шёпотом сообщали Тане благую весть: «Лебедев пришёл». Лицо Тани становилось пунцовым от волнения, она начинала метаться по комнате, ища, а потом надевая на себя какую-то, казавшуюся ей неотразимой кофточку, и бросалась в коридор. Что там дальше происходило, я не ведаю, но знаю, что Таня всё-таки вышла замуж, правда, значительно позже и не за Лебедева. Она выучилась на помощницу дантиста и стала подавать дантисту щипцы, шприцы и прочие орудия пыток, использовавшиеся в советских зубоврачебных кабинетах. Как известно, в целях социалистической экономии новокаина, или просто за его отсутствием, сверление зубов и вытаскивание полуубитого мышьяком зубного корня делались без всякого обезболивания. А потому при входе в зубоврачебную поликлинику слышны были вопли пациентов, которые не находили в себе сил советского человека для того, чтобы терпеть боль.

Всё Танино богатство составлял патефон. Она позволяла мне вращать ручку, заводя пружину, подобно тому, как позже я крутил ручку, чтобы завести папину машину с разряженным аккумулятором. На углу ящика патефона был встроен ящичек для хранения запасных иголок, который вращался на одной оси, вылезая и прячась, и это движение поражало меня, потому как до этого я видел только ящики в шкафу или комоде, которые выдвигались, а не вращались вокруг оси.