И вот теперь возникала практическая задача — под каким видом я вдруг появляюсь в семье? Мальчик считает себя шведом, хотя у него и русская мать, но далекая Россия — это что-то огромное и местами интересное, приятно иногда туда съездить, а здесь, в Швеции, — дом, все свое, родное. По-русски говорит неплохо, русскую литературу почти не читает. Увлечен современной музыкой — даже организовал рок-группу — и спортом. На фотографиях похож на Марину, но нужно увидеть живого человека, чтобы найти в нем родственные черты. Когда увидеть?

Нам обеим не давал покоя главный вопрос — имеем ли мы право что-то менять в уже сложившихся судьбах и насколько далеко стоит в этом заходить? Ведь ни она, ни я никому и ничему не хотели навредить…

Отцу через полгода будет шестьдесят семь лет, мама на десять лет старше его… Она ни разу не пожаловалась на возрастные болячки, наверняка их было немало, но этот вопрос, как и ряд других, был в доме под негласным запретом — так сложилось давно. Нездоровым мог быть только отец, который обожал жаловаться по любому поводу и приходил в ужас от обычного прыща, температуры, простуды и даже малейшей царапины. А уж когда у него начались сосудистые проблемы, то он сразу сник, почти перестал появляться в издательстве, занявшись собой и своим здоровьем.

Родители теперь редко появлялись вместе на публике, а если такое все же случалось, то уже не были главными действующими лицами, приглашались как почетные члены каких-то мероприятий, повышая их значимость своим ясновельможным присутствием.

Мне было грустно видеть их рядом… Их разъединенность особенно бросалась в глаза, когда они изредка мелькали на телеэкране в новостных репортажах или в записи культурных акций. Это обреченное на печаль содружество с годами стало каким-то особенно гротескным. Странное они производили впечатление, двойственное — представить кого-нибудь другого рядом с ним или с ней было совершенно невозможно. Но эта их совместность была одновременно и полной отдельностью — каждый из них застыл в своей неприкаянной, одинокой скорби, которая, независимо от предпринимаемых усилий, прорывалась сквозь их светские улыбки…

Отец снова резко изменился — Женька оказалась права. После очередного возлияния, упав на крыльце и сломав руку, в одночасье, как отрезав, перестал выезжать на все фуршеты и тусовки, позабыв главный лозунг своего недавнего шоу-прошлого — «Пресность и серость — постыдны и скучны»…

Он снова ушел в себя, стал сдержаннее, как будто погрузился в дремотное состояние, которое лишь иногда, видимо, в какие-то минуты просветления, неожиданно прерывалось… Музыку он не только больше не писал, он почти перестал ее слушать. В нем шла какая-то болезненная ломка, которая наводила на мысль о том, что наступило временное затишье — только было неясно, перед чем. Я старательно отгоняла от себя худшие мысли. Хорошо, что оставалась работа в издательстве, лишь эти внешние обстоятельства еще продолжали влиять на него, заставляя время от времени встряхиваться, возвращаться к размеренному ритму. Это было, конечно, необходимо, но я, зная весь творческий багаж отца и противоречивость его интересов, втайне надеялась на какой-нибудь новый поворот в его судьбе.

Как-то позвонил Раевский — вот уж действительно человечище! Он был на пятнадцать лет старше отца, но продолжал руководить театром, был полон творческих планов, выезжал на гастроли, ставя музыкальные спектакли и оперы за рубежом.

Родители уже давно предлагали ему написать автобиографическую книгу, он все обещал, и вот — просил о встрече именно по этому поводу, в таких ударных ритмах умудрился найти время и написать «Взгляд изнутри», который после публикации стал бестселлером.

Встреча всколыхнула отца, а в особенности принесенная рукопись. Чтение и вправду оказалось увлекательным, в книге встретилось столько знакомых имен, названий, событий и дат, что после просмотра рукописи отец тут же решил — начнет писать что-то мемуарно-публицистическое. Обсудив с матерью форму и план, он тут же занялся подборкой фотографий и материалов, пересмотрев весь семейный архив. Он так загорелся, что с ходу придумал прелестное название, вспомнив любимого Бориса Леонидовича, — «Перебирая годы поименно».

Идея была прекрасной, если бы не та лихорадочная суетливость, с какой он бросился воплощать свой новый замысел, — теперь только это занимало его, только это имело значение. Горячка была пугающей — так работает человек, который как бы отжил для себя свое, положенное, и теперь хочет успеть вспомнить что-то значительное для других, сказать что-то важное, не сказанное до сих пор никем. Он судорожно бросался к бумаге в самых неподходящих ситуациях — за едой, во время просмотра новостей, в момент разговора на отвлеченную тему, в издательстве… Мать едва поспевала собирать за ним исписанные страницы, чтобы сохранить текст. На компьютере он так и не научился работать, объясняя свое нежелание просто — не идет, безликость экрана убивает, это — оргтехника, а перо должно быть живым…

Несмотря на его нервозность, у меня появилась надежда, что такая работа поможет ему заново пережить, переосмыслить свою жизнь и на время займет настоящим творческим трудом.

Мои надежды не были напрасными. Провидение словно вмешалось в жизнь, дав ему очередной шанс. Его расстроенная энергетика начала понемногу восстанавливаться, и такой поворот не казался мне удивительным — если Бог многое отмерил одному человеку и заложил отмеренное ему в душу, было бы несправедливо в конце пути лишить его этих благословенных даров.

Удалившись от суеты и праздности, он всерьез погрузился в новое для себя творчество. Мать была счастлива и сделала то единственное, что и нужно было сделать, — оставила его наедине с самим собой и книгой.

Как можно было тревожить родителей такими встрясками? Об этом нечего даже и думать… Нет, для таких потрясений сейчас совсем не время.

* * *

Пришла новая беда — совсем слегла Фенечка. После перенесенного второго инфаркта, пролежав в больнице целый месяц, она так и не встала на ноги, и я решила, что ей лучше будет в Новодворье — она всегда говорила, что там привольнее и легче дышится.

Туда ее и перевезли после выписки, и через две недели после переезда, не причинив никому беспокойств, она скончалась во сне. Тихая жизнь и тихий уход, моя милая няня, надежный, славный человек. Прости, что иногда тебя не замечали и не очень о тебе думали, но ты была настоящим членом семьи и никто тебя никогда не заменит…

Все мое детство связано с ее постоянным присутствием — родители были как подарок, приятные, но временные люди. Она же всегда находилась рядом — верная подруга по играм, кормилица-поилица и вечная утешительница.

Она же научила меня и читать. Родителям было некогда, да они и не подозревали, что я в свои четыре года оказалась к этому уже готова. Когда Феня увидела, что я перерисовываю название «Правды», пытаясь постичь механизм сцепления букв, она решительно сказала:

— Давай-ка начинать по-другому. Будем сразу учиться и писать, и свое написанное — читать.

Она дала мне тетрадку, карандаш и начала учить. Первое слово, избранное ею, было — мама, самое легкое, как ей казалось. Но с этим словом не все оказалось просто.