Я, например, ценил её не только за бархатистую, приятную на ощупь шерстку, но и за то, что она во время качки выбирала на судне то единственное место, где качка чувствовалась меньше всего. И мы, бывало, часами сидели с ней там, пережидая волнение. Муся, как и я, качку не переносила, и шерсть у неё в такие минуты становилась сухой и жёсткой, топорщась во все стороны. Наверное, и у меня видок был не лучше.

Старшему механику Муся отчего-то напоминала внучку. И он частенько говорил: «Ну, в точности, как наша Люська. Такая же смышленая и ласковая». В свободное от вахты время он приходил в кают-компанию, брал Мусю на колени и нежно гладил её своей ручищей, слушая убаюкивающее мурлыканье кошки, щурящей от удовольствия глаза.

Кок любил Мусю за её неприхотливость в еде и за то, что на камбузе с её появлением не наблюдалось мышей, частенько досаждавших ему, пока судно стояло в порту.

И только уборщица Катерина, в отличие от Зинаиды, «одинокая и некрасивая» (уже не по её, а по всеобщему мнению), невзлюбила Мусю с самого начала.

Это она настояла в первые же часы рейса, чтобы Зина из их общей каюты кошку выселила.

– Пусть хоть за борт её выкинет, – заявила она капитану. – А я в одной каюте с драной кошкой жить не стану. У меня на кошачий мех с детства аллергия!

Причём о своём недуге она заявила с таким достоинством, будто он был наивысшим достижением в её двадцатисемилетней жизни.

Потому и зажила Мусенька в своё удовольствие на правах хозяйки не в совместной каюте буфетчицы и уборщицы, а в кают-компании, на мягком диване, где она, свернувшись клубком, обычно мирно дремала. А каждый проходящий мимо норовил её погладить.

Но счастье, как известно, не бывает вечным. Вот и эта идиллия вскоре закончилась.

Недели через три после начала рейса резко изменилось поведение самой Муси. То ли от хорошего питания, то ли от постоянного тепла, то ли ещё от чего… Одним словом, теперь, если кто-то заходил в кают-компанию, особенно мужчина, она проворно соскакивала с дивана и, противно с хрипотцой мяуча, начинала, выгибаясь дугой и задирая хвост, тереться о ногу вошедшего. Отчего-то больше всего ей приглянулись всегда идеально отутюженные форменные тёмно-синие брюки второго помощника капитана, молодого симпатичного блондина, не так давно окончившего мореходку во Владике.

– Да она к тебе клеится, Серёга! – гоготали находящиеся в кают-компании члены команды. – Ответь ей взаимностью! Ты ж у нас холостой! – подтрунивали мужики над заливающимся розовым румянцем парнем.

– Во кобели! – разнося еду, презрительно произносила Зина. – Одно у них на уме. – Она направлялась на камбуз, плавно покачивая бёдрами, к которым липла уже не одна пара глаз.

– Вышвырнуть её за борт! – шипела худосочная Катерина, когда Зина покидала кают-компанию. – Стерва! Вся в хозяйку свою. Никакой женской гордости нет, – строго заканчивала она, всем своим видом давая понять, что у неё-то женской гордости хоть отбавляй.

Когда же Муся стала оставлять свои мочевые метки на ковровом покрытии в коридоре и кают-компании, надеясь таким образом приманить несуществующего на судне кота, уже большинство членов команды стали относиться к кошке не дружески. Нет-нет да и шуганут её не сильным пинком из кают-компании, когда она особо усердно начнёт тереться кому-то о ногу.

Особенно старался в преследовании Муси матрос Кухтыль. Он был небольшого роста, с кругло выпирающим животом и крупной округлой головой с коротким детским чубчиком. Так что в целом он действительно напоминал большой кухтыль, прикрепляемый к рыболовным сетям в виде поплавка. Матрос явно хотел понравиться Екатерине, хотя был короче её на целую голову. Тем не менее их частенько можно было видеть вдвоём и слышать ненароком, проходя мимо, как он самозабвенно рассказывает уборщице о своём родном городе Калуге, где в пригородном посёлке у него с матерью есть свой дом и корова.

Общая неприязнь к Мусе, казалось, коснулась даже Зины, хотя она и старалась, чувствуя себя виноватой, спешно замывать со стиральным порошком метки.

Таким образом, из царственной особы Муся быстро превратилась в презираемую всеми потаскушку. И, с одной стороны, её было жаль – она ведь была не виновата в том, что так могуче властвовала над ней природа, а, с другой стороны, пожалуй, уже все понимали, что дальше так продолжаться не может и надо что-то делать.

Для решения этого вопроса и собрались как-то в кают-компании капитан, его старший помощник, фельдшер и начальник рейса, являющийся инициатором данного собрания.

В начале ноября судно должно было зайти в бухту Русскую на Камчатке для пополнения запасов пресной воды. Вот там и решили попытаться добыть Мусе жениха.

По словам капитана, который уже не раз бывал в этой узенькой, причудливо изогнутой, словно ятаган среди скал, бухте можно встретить другие суда, также пополняющие запасы пресной воды.

– Может быть, на каком-то из них окажется лишний кот, – вслух размышлял кэп. – На худой конец, спросим у погранцов. Там ведь пограничная застава, – информировал он Николюка, который в этих местах раньше не бывал. – Да ещё на метеостанции семья живёт…

– А может быть, отдать её тем же пограничникам? – посоветовался с присутствующими Николюк. – Просто так ведь не оставишь на берегу помирать. Живое существо…

– Не знаю. Вы начальник рейса – вам решать, – с раздражением ответил капитан. Как будто речь шла о том, чтобы пограничникам передать не Мусю, а Зину.

– А с другой стороны, – продолжил Николюк, – если добудем кота, она ведь гадить где попало перестанет. И пусть себе размножаются. А после рейса у Зинаиды Васильевны пусть голова болит, куда ей своё, то есть Мусино, потомство пристраивать, – весело подмигнул он капитану, будто только что решил нелёгкую задачу.

* * *

В Русской была уже настоящая зима. Скалы, окружающие бухту, повсюду, где это было возможно, были покрыты снегом. Пушистый снег лежал блистающей, до рези в глазах, периной в узких расщелинах и в широких распадках, полого уходящих вверх по склону. На светло-серой спокойной глади воды, недалеко от входа в бухту, на якоре стояло огромное судно «Волчанск». Проходя рядом с ним, из-за узости бухты, мы задирали головы вверх, на его чёрный борт, пожалуй, превышающий по высоте стену четырёхэтажного дома. Рядом с этой громадой, у его кормы, копошился небольшой, юркий, серого цвета, рыболовный сейнер, спрятавшийся за корпус судна, чтобы пропустить нас в глубь бухты.

– Рыбу пришли сдавать, – прокомментировал метеоролог, измеряющий на палубе какой-то быстро крутящейся вертушкой скорость ветра. – Эти сухогрузы, – кивнул он на чёрную стену борта, вдоль которого мы проходили, – настоящие рыбозаводы. Причём работают там в основном женщины. На каждого, даже такого завалящего, как наш Кухтыль, мужичонку, наверное, штук по десять, не меньше, приходится. Хоть гарем заводи! – мечтательно закончил метеоролог, записывая показания ручного прибора в тетрадку.

В середине бухты, очень похожей на норвежский фьорд, рядом с берегом была чуть притоплена выкрашенная в серый цвет баржа, к которой и швартовались суда, набирающие воду из горного источника, вольно стекающего со скал в специальные ёмкости, установленные на ней. Надводная часть бортов и палуба баржи были испещрены надписями, сделанными красной, чёрной и белой красками – то есть теми, что используются на судах. Надписи были сделаны в разные годы. И чего здесь только не было! «В Сингапуре мы бывали…», «Нас в Австралии видали…», «Гоша из Корсакова, Сахалин, первый рейс…», «Тысяча миль за кормой, скоро вернёмся домой…». И так далее и тому подобное. По названиям различных экзотических портов и мест приписки судов можно было бы изучить географию земного шара. И пока матросы протягивали шланги для закачки воды в танки нашего судна, я с интересом читал эти меты времени. Нашёл там и такую, сделанную в прошлом году: «Дуся с “Волчанска”, я тебя не забуду. Юрий Горобец с “Капитана Чернова”, порт приписки Владивосток…»