– Так, значит, это не из-за книги…?

– То, что я остался?

– Я имею в виду – при вашей работе в Лондоне, при всем том, что вам там надо делать. Разве вы не ощущаете здесь какой-то пустоты без этого?

– Пустоты?

Деншер вспомнил, что Кейт считала – Милли способна сама предложить ему вступить с нею в брак, и подумал, не может ли это оказаться естественным подходом к подобному разговору. Случись такое, это привело бы его в полнейшее замешательство, и тончайшая нотка беспокойства, видимо, прозвучала в его неопределенном ответе:

– Ну, знаете…!

– Я задаю слишком много вопросов? – И она сама решила это для себя прежде, чем он запротестовал. – Вы остаетесь потому, что вам надо было остаться.

Деншер ухватился за эту фразу:

– Я остаюсь потому, что мне нужно было остаться.

И, произнося это, он не мог бы сказать, означали ли его слова, что он лоялен Кейт, или нет. В каком-то смысле это ее выдавало, выказывая самый кончик уголка ее плана. Впрочем, Милли, на его взгляд, приняла это как простое изъявление правды о нем самом. А он ждал, пока выяснится, о чем говорила ей Кейт, – ждал разрешения с Ланкастер-Гейт подойти ближе. Сохранить дружбу и с самой тетушкой, и с ее племянницей можно было, лишь не сделав ни шагу без их разрешения. Все это Деншер вычитал в том, как Милли восприняла характер его ответа; из-за этого он почувствовал, что будто бы солгал, и ему пришлось подумать о том, как бы это исправить. И тут же придумал вот что:

– А разве не достаточно, какими бы ни были всякие другие сложности, если человек в конечном счете остается ради вас?

– О, об этом вам судить.

К этому моменту он уже поднялся на ноги, чтобы попрощаться, и, кроме того, наконец почувствовал сильное беспокойство. Упомянутое высказывание само по себе не было нелояльным по отношению к Кейт – таким был весь тон достигнутого согласия. Так что в самой его лояльности был просто другой вид лжи – лжи, заключенной в неискреннем признании мотива. Он, Деншер, остался в столь малой степени «ради» Милли, что практически можно было бы сказать – он остался «никак не ради» нее. Тем не менее он этого не понял и, в конце концов, слава Небесам, его это не заботило. Единственное, что ему оставалось теперь сказать, могло либо улучшить, либо ухудшить положение.

– Ну что же, раз я не уезжаю, вы обе можете полагать, что я и правда сужу!

Уйдя от Милли, Деншер не пошел домой – ему не хотелось; вместо этого он шагал по знакомым узким улочкам, по своим campi с готическими арками, к небольшому и сравнительно малолюдному кафе, где уже не раз находил удовольствие подкрепиться и отдохнуть в относительном покое, а вместе с этим обрести решения, опять сводившиеся в основном к приятной нерешительности. Неумолимым фактом было то, что ожидавшие его сегодня нерешенности, пока он сидел вот так, откинувшись на бархатной скамье и опираясь затылком о расписанное цветами зеркало, глядя не далее, как на дымок собственного табака, вероятно, виделись ему чуть менее нерешенными, чем обычно. Так получилось не потому, что, прежде чем встать и уйти, он увидел путь к тому поступку, который ему нужно было совершить, а просто потому, что приятие его позиции стало острее осознаваться им благодаря пониманию того, с чем ему только что пришлось справляться. Когда во дворце, полчаса тому назад, он, на глазах у Милли, резко изменил свое отношение к проблеме, внутренне ощущаемой как вовсе нерешаемая, изменил сразу и бесповоротно, он поступил так в силу того, что вдруг увидел гораздо дальше, увидел, как ничтожно мало значат любые невозможности, а вернее, и вовсе ничего не значат. Тут не было места педантичности: когда человек стоит на пути у этой девушки, допустимо все. А ее путь, словно по щелчку пружины, вдруг стал его собственным путем в той мере, как чувствовал теперь Деншер, в какой она оказалась в глубокой зависимости от него самого. Все, что ему следует или не следует делать, будет иметь самое непосредственное отношение к ее жизни, которая, таким образом, оказывается целиком в его руках, – и не должно иметь отношения ни к чему иному. Карты для него легли так, что он может ее убить, – именно так он прочел то, что, пока он сидел в своем излюбленном уголке, говорили ему карты. Ужас, вызванный этой мыслью, заставил его отбросить все, пригвоздив его, неподвижного, к месту на целых три часа. За это время он все чаще принимался за еду и выкурил больше сигарет, чем когда-либо еще за такое же время. То, что для него прояснилось, прояснилось, в своей первоначальной интенсивности, как ужас, так что само по себе действие любого рода, будь оно правильное или неправильное – если такая разница все же сохранялась, – тут же услышало бы ясное «ч-ш-ш-ш!», указывающее, что с этого момента ему следует застыть в неподвижности. Фактически Деншер, пока длилось его бдение, размышлял о нескольких способах поступить именно так, и это время могло сослужить ему службу, дав на дом задание ходить на цыпочках.

Домой он в итоге, когда решился наконец покинуть кафе, принес усвоенную им истину, что любая иная система действий приведет его прямым путем к разрушению. Разрушение виделось ему в самой идее доведения, со стороны Милли, до критической точки чего бы то ни было – чего бы то ни было вообще. Ничто, доведенное до такой точки, – с легкостью доказывал он себе, – не должно привести к катастрофе. Он связал себя с ее судьбой или, лучше сказать, ее судьба оказалась связанной с ним так, что любое неверное движение способно так или иначе резко оборвать нить. Они, эти рассуждения, по правде говоря, все же помогли ему до некоторой степени восстановить душевное равновесие, ибо они в конце концов свелись к тому, что делать ему ничего не надо, что в целом соответствовало ноше, возложенной на него Кейт. Ему просто не следовало ничего предпринимать без разрешения Милли, не двигаться без оного, как бы странно это ни выглядело, ни вперед, ни ближе, точно так же как без разрешения Кейт. И вот к чему свелась в результате его мудрость: опять-таки к необходимости просто быть добрым. А это означало то же самое, что быть неподвижным – то есть учиться не создавать излишних вибраций. Выкуривая сигарету за сигаретой, он чувствовал себя как бы запертым в комнате, где на стене ненадежно повешено что-то, что должно провисеть там как можно дольше, а неверное движение способно все обрушить. Он чувствовал, что сейчас, в этом его состоянии, даже Флит-стрит не сможет его никак затронуть. Его начальник вполне мог телеграфировать ему, что он нужен, но Деншер просто не услышал бы начальственного зова. Возможно, денег на праздную жизнь у нашего молодого человека было не так уж много, однако Венеция, к счастью, была дешева, да и Милли по-своему поддерживала его. Самым крупным из его расходов было добраться до дворца к обеду. Коротко говоря, ему не хотелось от всего этого отказываться, и он надеялся, что, скорее всего, ему удастся, задержавшись здесь, не только отмолчаться, но и не совершить неверных шагов. Он сумеет сохранять необходимую неподвижность во всех случаях жизни.

Он испытывал эту линию недели три и чувствовал, что пока что нисколько не оплошал. Такое поведение требовало тонкого искусства, так как Деншер не пытался – совсем наоборот! – быть ни холодным, ни скучным. Это нисколько не сделало бы его «милым», что по своей форме и было истинным правилом. Отстраненность тоже могла бы породить те вибрации, которых он желал избежать; так что лучше всего ему удавалось сохранять все на своих местах, благодаря тому что, без колебаний и без опасений, он дал себе волю действовать – действовать в направлении, так сказать, приостановки действий. Все зависело от того, в каком направлении идти: именно это означало для него соблюдать осторожность. Если идешь на цыпочках, можно повернуть обратно так, что твой маневр останется незамеченным. Безупречный такт – необходимость, которую, как нам известно, он, к счастью, признавал с самого начала, – должен был поддерживать общение в том ключе, который уже совершенно установился. Так, было установлено, что они связаны нерушимыми узами дружбы, и также установлено, что то, что Милли – американка, есть явленное им, как раз вовремя, неоценимое благо, неоценимое также для отношений, которые сложились между ними. Если бы вдруг, по прошествии дней, она упустила из рук свою прерогативу великолепной гражданки великой страны, великую и чистую девическую свободу, если бы она больше не желала божественно и чутко стремиться показать себя владелицей оной, это было бы вовсе не потому, что Деншер недостаточно старался, в соответствии со своей идеей, поддержать ее в этом, не потому, in fine, что он недостаточно ее поощрял, недостаточно ей напоминал. Он, скорее всего, не в столь многих словах говорил с Милли о самой этой величине как о чем-то, от чего ей менее всего следует отказываться, хотя бы на время; однако он говорил с ней на эту тему свободно, льстя себе надеждой, что тон его при этом был совершенно беспристрастным, так что все прямо-таки вставало перед ее глазами, тем более что он прилагал всяческие усилия, чтобы говорить приятно. В итоге это сразу же стало их общей идеей и самым заметным из их взаимных удобств. Означенный тип – тип великолепной гражданки великой страны – оказался так эластичен, что мог быть растянут практически до каких угодно пределов, но, нерастянутый, оставался нормальным, оставался – вполне в должных границах. И у Деншера в это время возникло чувство, слава Небесам, почти не вызывавшее огорчения, что девушка со своей стороны проявляет странную уступчивость, осознанное согласие с ним, делает очень многое из того, что он хочет, даже не всегда понимая почему. Она как-то фактически коснулась этого, сказав: «О да, вам нравится, чтобы мы оставались такими, как есть, потому что в этом для вас открывается, что мы с вами не вполне соизмеримы. Я думаю, надо быть англичанином, чтобы это измерять!» – что вовсе не нанесло ущерба ее доброжелательности. Можно было бы счесть, что она делала так – то есть была такой, – чтобы ему понравиться, чтобы вероятнее судить, к чему это их приведет. Они и правда, по мере того как это продолжалось, видели, что заняты игрой друг с другом: Милли понимала, что Деншер старается поддерживать ее в тонусе с помощью его концепции, а он понимал, что она это понимает. Добавим, что они оба про это знали, однако это ничему не вредило, и мы получим полное впечатление о линии поведения, которую они нашли наиболее действенной. Для нас самым странным фактом из всех должно быть то, что успех, которого Деншер добился собственными усилиями, представлялся ему, в его благодарности, уж точно действием того беспредельного, что выше и вне его самого, выше и вне самой Кейт, – беспредельного, принесшего им всем каждодневное благополучие. Вряд ли там было бы много светлой радости – для этого было слишком мало елея, – если бы не национальный характер, столь настойчиво призванный и столь же непостижимо, как и всеохватно, игравший на струнах Милли. Он создавал ее цельность и был тем свойством, какое Деншер мог всегда безоговорочно принимать как нечто само собою разумеющееся.