Когда граф замолчал, Головнин спросил:

— Позвольте узнать, ваша светлость, не вспоминает ли Бонапарт о походе в Россию?

— Знаю только одно достоверно. На остров Бонапарта доставил французский адмирал Кокберн. Адмирал был единственным из сопровождения, кого уважал Бонапарт и делился с ним сокровенным. Так вот однажды он сказал ему: «Мне надлежало бы умереть при Бородине или в Москве».

Граф Бальмен говорил правду. Он не знал, что в то время в долине Лонгвуд диктовал Наполеон для потомков своему адъютанту. «Та роковая война с Россией, — говорил опальный император, — в которую я был вовлечен по недоразумению, эта ужасная суровость стихии, поглотившая целую армию…»

Заканчивая беседу, Бальмен извинился:

— Губернатор находится за городом, готовит бумаги в Лондон и не сможет, к сожалению, вас принять.

Откланявшись, Головнин отправился с Лутковским осматривать город. Среди незатейливых, но опрятных домиков выделялись особняк губернатора и костел. Оттуда доносились звуки органа, и моряки зашли послушать музыку. Когда вышли из костела, Лутковский вдруг сказал:

— Оказывается, на здешнем кладбище покоится русский моряк.

— Вот как? — удивленно повернулся Головнин.

— Головачев Петр, бывший лейтенантом на корабле «Надежда» у Крузенштерна. Мне сказывал здешний пастор, что он покончил с собой на корабле.

Головнин сдвинул брови.

— Припоминаю, Иван Федорович в сочинении своем упоминает о сем прискорбном происшествии.

Поздней ночью возвратился на шлюп командир и на вопросительные взгляды столпившихся офицеров пробурчал:

— После, господа, в море, все поведаю, а нам завтра велено отсюда убираться. Отправляйтесь-ка лучше почивать.

Едва командир скрылся в каюте, офицеры затеребили Лутковского и потащили его в кают-компанию. Он рассказал все, что слышал от армейского капитана и узнал, расспрашивая жителей городка.

— Обыватели весьма недовольны нахождением здесь Бонапарта. Им большой убыток. Сюда ни одно торговое судно по желанию зайти не может. Да и офицерам, охраняющим его, здесь не нравится. Все дорого, а удовольствий никаких.

Вспомнил он и о Петре Головачеве. Никто из офицеров об этом не слыхал, кроме Матюшкина. Федор тут же затащил приятеля в каюту, открыл сочинения Крузенштерна, отыскал нужное место.

— Послушай, что пишет Крузенштерн об этом случае: «Недоразумения и неприятные объяснения, случившиеся на корабле нашем в начале путешествия, о коих упоминать здесь не нужно, были печальным к тому поводом». Закрыв книгу, Матюшкин задумчиво проговорил:

— А знаешь, Феопемт, припоминаю я, читал в каком-то издании о сем случае спутника и приятеля Головачева. Так, помню, он описывал все подробно. Не мог Головачев стерпеть те унижения, которые Крузенштерн причинил советнику Резанову. А Головачев Резанова весьма почитал.

Офицеры разбрелись по каютам, укладывались спать, а Матюшкин с Лутковским вышли на шканцы. Береговой бриз приятно ласкал лицо. На потревоженной глади бухты мерцали блики фонарей дозорной шлюпки, описывающей круги вокруг «Камчатки». На берегу изредка трепетали движущиеся огоньки. По дороге, ведущей через горы в Лонгвуд, разъезжали конные патрули с факелами. Дорога шла через перевал, оттуда тянуло прохладой.

— А как ты мыслишь, Федор, о чем сейчас размышляет Наполеон, ежели не спит? — полушутя спросил Лутковский.

— Как и всякий смертный, о своей судьбе, удачах и промашках, возможно, о чем-то сожалеет.

Быть может, Матюшкин угадал. И уж наверняка в каких-то закоулках памяти Наполеона временами ворошилась горькая досада:

Зачем я шел к тебе, Россия,

Европу всю держа в руках…

Перед уходом командиру «Камчатки» нанесли визиты Бальмен, французский комиссар, генерал маркиз Монтен, капитаны английских кораблей.

За обедом Головнин выразил сомнение в необходимости строгого карантина и усиленной охраны на острове.

— Не скажите, капитан, — ответил француз, — кажется, нам известен доподлинно каждый, кто посещает дом узника. И все же в Европу просачиваются письма от Бонапарта. Более того, есть сведения, что его сторонники не потеряли надежду высвободить своего кумира. Недавно губернатор выслал с острова по подозрению в заговоре пехотного офицера и лекаря…

Вечером, перед заходом солнца, «Камчатка» снялась с якоря и без пушечного салюта распрощалась со злополучным островом…

Азорские острова у моряков принято считать центром Атлантики. Так уж распорядилась природа, расположив их как раз посредине между Европой, Африкой и Северной Америкой.

Обычно кругосветные путешественники, обогнув Африку, стремятся пройти кратчайшим путем, побыстрее бросить якорь в родной бухте. Иначе поступил командир «Камчатки». Видимо, предчувствовал Василий Михайлович, что не судьба ему впредь плавать в океане. Напоследок продлил усладу для сердца истинного моряка, навеки очарованного океанскими просторами… Благо по пути, на рейде пустынного вулканического острова Вознесения пополнили запасы, экипажу поднесли в дар на пропитание местную примечательность, дюжину гигантских черепах. Их вкусное мясо напоминало телятину. А дальше те же доброхотные пассаты вскоре наполнили паруса шлюпа.

Неделю предполагал провести на островах командир шлюпа. Но природа и обаяние дружелюбных португальцев, а потом и противные ветры удержали «Камчатку» вдвое больше.

Чем славились Азоры? Вином и фруктами. На деревьях, выросших из одного корня, собирали до двадцати пяти тысяч апельсинов.

Жаловали португальцы россиян. Хвалились плодородными полями и бесчисленными садами. Целый день тащили верхом на лошадях гостей показывать диковинку, кратер гигантского потухшего вулкана. Ну и через день-два делали визиты, устраивали приемы в честь моряков. То губернатор приглашал на обед, то американский консул звал на вечер в День независимости. Головнин не ханжа, все подмечает. «На бале здешние дамы были в платьях, сшитых по английским образцам». Спустя два дня на борту шлюпа командир потчевал губернатора, консулов, офицеров. Гости съехали после угощения на берег, «а после обеда сделали мне посещение, к великому моему удивлению, все дамы, бывшие на бале». Видимо, пришелся по нраву прекрасной половине русский капитан… Да и Василий Михайлович замечал некоторые особенности быта местных обитательниц. Даже в женском монастыре, куда родители за большие деньги отдавали дочерей «в вечное заключение». «Хотя несчастных девиц сих заключают в монастыри в самых юных летах, но монашеское воспитание не может истребить природных чувствований».

Увозили девушек морские офицеры. Не обходилось без курьезов. Один из них не преминул описать Головнин. «Одна из монахинь, женщина средних лет и через меру толстая, участвовала в тайных переговорах сквозь решетку английского морского капитана с одною молодою девицею, которую он хотел увезти. Переговоры имели желанный успех, но с условием, чтоб и посредница могла за влюбленною четою последовать. Капитан доставил им веревку, с помощью коей они могли поднять трап (морскую лестницу из веревок), и в назначенный час ночи он явился под решетчатые монастырские окна с вооруженными матросами и слесарями. Коль скоро трап был поднят, то слесаря тотчас взобрались по оному и выпилили решетки. Толстая монахиня была на сей раз недогадлива, ибо наперед отдала матросам молодую свою подругу. Лишь капитан увидел ее в своих руках, то, не заботясь более о женщине, которая ни к чему ему не годилась, поставил все паруса и пустился к пристани, где ожидала его шлюпка, а к рассвету он ушел со своею добычею в море. Толстая же монахиня, увидев, что матросы нейдут за нею, решилась сама спуститься, но по непривычке ходить по таким покойный лестницам упала и переломила себе обе ноги. В таком состоянии подняли ее утром на улице и узнали от нее сие приключение…»