Шкловским и Вс. Ивановым и представлявшему собой построенное по законам приключенческого жанра описание войны Советской России с европейской коалицией. Мы увидим потом, как подобный замысел Булгаков осуществит в 1931 году в пьесе «Адам и Ева». Сохранившийся денежный документ, на наш взгляд, последний отзвук того времени, когда Булгаков стремится добиться успеха в качестве беллетриста – известного, читаемого, раскупаемого.

3 августа А. Д. Попов пишет ему: «Очень сожалею, что переутомление, нервы, а главное, Ваше недоверие к театру, в который Вы отдали пьесу, мешает деловой и продуктивной работе».

11 августа Булгаков писал ответ режиссеру Попову, и в тот же день Управление Государственными академическими театрами препровождало ему выписку из протокола Худполитсовета относительно репертуара Театра им. Вахтангова очередного сезона («Зойкина квартира» была объявлена вместе с пьесой по роману Леонова «Барсуки», пьесой Жюля Ромена и «Женитьбой» Гоголя): «Предложить Главреперткому специально проверить и тщательно просмотреть пьесу „Зойкина квартира“».

Свидетельством каких-то организационных хлопот осталась надпись на сборнике «Дьяволиада», сделанная 12 августа Владимиру Петровичу Немешаеву – сотруднику Общества по охране авторских прав при Московском обществе драматических писателей и композиторов (МОДПИК), помещавшемся на Тверском бульваре, 25 – в том же доме, что и Всероссийский Союз писателей. Этому дому суждено будет через несколько лет сыграть важную фабульную роль в новом и наиболее обширном прозаическом замысле Булгакова. Быть может, именно впечатления душного московского лета 1926 года, нудного времяпрепровождения в тесных комнатах Дома Герцена оживут в момент кристаллизации замысла.

…Он давно обжил Москву; в книжных лавках Кузнецкого Моста его хорошо знали тогдашние книгопродавцы. Спустя много лет, 12 июля 1987 года, Клавдия Ивановна Миркина (урожд. Ба́рмина; умерла летом 1988 года) рассказывала: «Магазин издательства „Новая Москва“ был в здании прежнего американского магазина, Кузнецкий мост, 7 (там сейчас магазин „Светлана“). Когда входишь – налево был мой отдел: беллетристика, детские книги, поэзия и критика. Ходили Новиков-Прибой, Маяковский… Один раз говорит – „Давайте вашу криминальную поэзию!..“ Это была антология Ежова и Шамурина (Русская поэзия XX века. М., 1925. – М. Ч.). Оказывается, они не платили поэтам. Маяковский посчитал, сколько стихов его, и ушел. Ходили Лариса Рейснер, Мате Залка, Бела Иллеш – мы его издавали в „Новом мире“… Иосиф Уткин, Жаров, Крученых частенько бывали. Булгаков ходил. Помню, говорил: „Подберите мне литературу по гражданской войне“. И я подбирала.

– Что-нибудь отличало его от других писателей?

– Отличало. Он был интеллигентный. Ведь меня другие писатели упрекали, почему я их роман на видное место не поставила. А он никогда даже не упоминал об этом! Очень выделялся своей интеллигентностью. У нас продавался его сборник – „Дьяволиада“. Быстро разошелся. У нас было так – заказывали 20, 30, 50 экземпляров; распродашь – и заказываешь новую порцию. Иногда приходил ответ – „распродано“. Тут мы отвечали покупателям – издание распродано. Обычно писатели спрашивали – „Как идет мое издание?“ А он никогда не спрашивал.

– С кем он приходил обычно?

– Один, один. Он больше ходил один. Маяковский – тот появлялся в компании.

– Что он покупал больше – поэзию, прозу?

– Поэзию Булгаков не покупал. Покупал именно рассказы о Гражданской войне. Маленькие такие книжоночки тогда были. И журналы покупал».

«Книжоночки» – это были, среди прочего, мы думаем, и величиной в средних размеров записную книжку издания «Библиотеки для всех» ленинградского издательства «Прибой», выпускавшего в 1920-е годы мемуары белогвардейцев; в серии вышли, например, книжки В. В. Шульгина «Дни» и «1920 год», несомненно имевшиеся в домашней библиотеке Булгакова.

Середина 1920-х годов была началом переломного времени.

Нарастали явления, не сразу заметные взгляду наблюдателя, но все более и более изменявшие общественную жизнь и окрашивающие в мрачные тона ее перспективы. Одним из этих явлений было все большее увеличение промоины между Россией и Европой.

В 1925 году прекратился издаваемый Горьким журнал «Беседа», задуманный писателем именно для объединения зарубежной и отечественной русской литературы. Придуманный Шкловским, озаглавленный В. Ходасевичем, журнал издавался при ближайшем его участии. Как писал Ходасевич одному из своих корреспондентов 3 июня 1925 года, «Беседа» прекратилась, «ибо эмигранты ее не читали, как не читают они ничего, а ко ввозу в Россию она была запрещена». В письме Ходасевич сообщал, что в марте этого года ему отказали в пролонгации советского паспорта (до сих пор посольство продлевало ему паспорт каждые полгода). «Мотивы: 1) статья о С. Родове в „Днях“; 2) о Брюсове – в „Соврем[енных] записках“; 3) дурное влияние на Горького. Мне предложили немедленно ехать в Россию, т. е. в Ч. К. Я перешел на „нелегальное“ положение». 7 апреля 1926 года: «С Сов[етской] Россией у меня все кончено. Я там весьма одиозен. Даже писать мне оттуда, по-видимому, нельзя. Пишут мало и не на мое имя».

Занавес между двумя русскими литературами опускался медленно, но неуклонно на протяжении 1925–1927 годов. H. Н. Берберова вспоминает, как о вехе, об одном факте лета 1927 года: «В этом году в Париж из Советского Союза приезжала Ольга Дмитриевна Форш, которую я знала по Петербургу 1922 года, когда она была одним из ближайших друзей Ходасевича. Приехав в Париж, она сейчас же пришла к нам. Она обрадовалась Ходасевичу, разговорам их не было конца. 〈…〉 Для обоих эта встреча после пяти лет разлуки была событием». Форш «говорила о переменах в литературе, о политике партии в отношении литературы, иногда осторожно, иногда искренне, с жаром… она говорила, что у всех у них там только одна надежда. Они все ждут.

– На что надежда? – спросил Ходасевич.

– На мировую революцию.

Ходасевич был поражен.

– Но ее не будет.

Форш помолчала с минуту. Лицо ее, и без того тяжелое, стало мрачным, углы рта упали, глаза потухли.

– Тогда мы пропали, – сказала она.

– Кто пропал?

– Мы все. Конец нам придет.

Прошло два дня, и она не появлялась, и тогда мы пошли к ней вечером узнать, не больна ли она. Она остановилась на левом берегу, у дочери-художницы Нади, оказавшейся в эмиграции. 〈…〉 Она сказала нам, что вчера утром была в „нашем“ посольстве и там ей официально запретили видеться с Ходасевичем. С Бердяевым и Ремизовым можно изредка, а с Ходасевичем – нельзя. „Вам надо теперь уйти, – сказала она, – Вам здесь нельзя оставаться“.

Мы стояли посреди комнаты как потерянные.

– Владя, простите меня, – выдавила она из себя с усилием. 〈…〉

Мы молча постояли в подворотне и побрели домой. Теперь с неопровержимостью нам стало ясно: нас отрезали на тридцать, на сорок лет, навеки…» («Курсив мой». T. 1. 1983).

21 августа в Москву вернулся с отдыха Станиславский, и это означало для Булгакова возвращение к работе с театром над «Белой гвардией». В этот день он писал А. Д. Попову – в ответ на письмо его от 3 августа: «Переутомление, действительно,