вот он идет домой и на следующий день не появляется, и через день тоже, и тогда тренер Левеллин спрашивает на занятиях, куда делась наша звезда, и я говорю ему, что Хэнк нездоров, а Гай Виланд намекает, что Хэнк скоро вообще не будет вылезать из постели, к тому же не своей, и все смеются, кроме тренера. После занятий, вместо того чтобы идти пешком в мотель, где мы с папой живем в это время, я сажусь на автобус. Автобус идет мимо мотеля, но мне не хочется выходить там. Когда мы проезжаем мимо, через кухонное окно я вижу своего отца: голова закинута к лампе, зубы поблескивают как ртуть — он чему-то смеется, чего я не вижу, с кем он там на этот раз — одному Богу известно. Но это заставляет меня задуматься. Посеешь ветер — пожнешь бурю. Этого не избежать ни папе, ни мне, ни даже Хэнку, а уж он с этой женщиной довольно посеял ветра, не задумываясь над тем, как будет его пожинать. Может, ему это сказать?

Я стою на берегу и ору до тех пор, пока в сарае не показывается свет и Хэнк не направляется в моторке ко мне. «Вот те на, это ты, Джоби?» — «Ага, приехал взглянуть, умер ты или что». — «Нет, черт побери, я тут занимаюсь делами, пока Генри поехал в Такому подписывать контракт на лес». — «Хэнк, тренер Левеллин спрашивал…» — «Да, я так и знал, что он спросит». — «Я сказал ему, что ты болен». — «А что ты сказал Томми Остерхаусу? А?» — «Ничего».

Он наклоняется, поднимает пригоршню голышей и принимается швырять их в воду, один за другим, в темноту. Там, в доме, вспыхивает свет. Я тоже поднимаю несколько камешков и присоединяюсь к нему. Я собирался поговорить с ним, но, уже сходя с автобуса, я знал, что нам не удастся поговорить, потому что мы никогда с ним не разговаривали. Нам никогда не удавалось поговорить. Может, потому, что нам никогда этого не было надо. Мы росли вместе и без того знали, что происходит. Хэнк знает, что я приехал сказать ему, что он может возвращаться в школу и жить дальше, потому что все равно рано или поздно он и Томми Остерхаус должны подраться. И я знаю, что он уже отвечает: «Само собой, но ты же видел в тот день, что „рано“ никак не получилось, а мне уже надоело хлебать все это дерьмо в ожидании „поздно“. И меня не волнует эта драка». Зато меня волнует. «Я хочу сказать, мне наплевать, кто сколько нанесет ударов и кто сколько получит, меня волнует другое: почему, черт побери, я всегда должен драться — не с одним, так с другим!»

(И всегда будешь, Хэнк, отныне, и впредь, и до второго пришествия, так что лучше тебе принять то, что ты и так уже знаешь, и даже постараться найти в этом что-нибудь приятное. Всегда будешь — с Томми Остерхаусом, Флойдом Ивенрайтом или Бигги Ньютоном, с разваливающейся лебедкой, лесными зарослями или рекой, потому что это — твоя судьба, и ты знаешь это. И к тому же она предполагает, что ты должен драться по правилам, потому что, если бы ты врезал Томми Остерхаусу, когда он пялился на девчонок, ты бы попросту убил его без всяких на то причин.)

Но я ничего не говорю. Мы еще некоторое время кидаем камешки, после чего он отвозит меня на мотоцикле домой. На следующий день он в школе. После занятий он достает свой спортивный костюм, и мы идем на поле и садимся на землю, пока тренер Левеллин в десятый раз рассказывает нам, как он учился в колледже. Похоже, Хэнк не слушает. Устав от болтовни Левеллина, он выковыривает палкой землю из протекторов. Все остальные слушают о том, какие мы хорошие молодые люди и что он должен гордиться нами, как мы там ни сыграем в этом сезоне — выиграем, проиграем или сведем вничью, потому что мы все равно покажем хорошую игру, заслужив славу школе Ваконды. Я вижу Томми Остерхауса, который слышит это впервые и сидит с открытым ртом, словно на вкус пробуя каждое слово и кивая всякий раз, когда тренер говорит что-нибудь такое, что ему особенно нравится. Хэнк кончает ковыряться в протекторах и отбрасывает палку. Потом он поворачивается и тоже замечает, с каким видом слушает Томми.

— Парни, — говорит тренер, — парни… Я хочу, чтобы вы всегда помнили: вы мне как сыновья. Выигрываете вы, проигрываете или играете всухую. Я люблю вас. Я люблю вас, мальчики, как сыновей. И я хочу, чтобы вы помнили то, что сказал вам старый футболист. «Земля обетованная». Вспомните это стихотворение! Вспомните!

И он закрывает свои опухшие глаза, словно собирается молиться. Все молчат. Когда он начинает говорить, то напоминает слепого брата Брата Уолкера, Брата Леонарда Провидца.

— Запомните это, парни, — повторяет тренер, — запомните:

Когда же Высший Судия придет тебя судить,

Побед и поражений Он не сможет различить,

И под фамилией твоей Он проведет черту,

Отметив лишь одно на ней: как…

(тренер делает глубокий вдох)

как ты сыграл игру!

И Хэнк говорит довольно громко:

— Фигня!

Тренер делает вид, что не слышит. Он всегда делает такой вид. Потому что прямо над его головой висит огромное табло, подаренное «Ротари», и по всем видам первым стоит имя Хэнка Стампера: Хэнк Стампер — рекордсмен тут, и Хэнк Стампер — рекордсмен там, так что он предпочитает не связываться. Зато Томми Остерхаус оборачивается и, уставившись на Хэнка, произносит: «Не смешно, Стампер». А Хэнк отвечает: «Плевал я на твое мнение, Остерхаус». И пошло-поехало, пока тренер не вмешивается и не начинает тренировку.

После душа все готовы. Томми Остерхаус что-то говорит приглушенным голосом пачке парней у корыта с тальком. Мы с Хэнком одеваемся молча. После того как все готовы, Хэнк причесывает волосы, мы выходим, и они дерутся на гравиевой площадке перед остановкой автобуса. И весь оставшийся год все поносят Хэнка за то, что мы не выиграли ни первенства округа, ни штата, а могли бы, если бы за нас играл Томми. И в «Пеньке» еще долго судачат, что без Томми Остерхауса Стамперу не удастся сделать классную команду звезд. Хэнк ничего не отвечает, даже когда ему это говорят в лицо. Только ухмыляется да переминается с ноги на ногу. За исключением разве