— Не затруднит второго лейтенанта подождать, пока первый лейтенант закончит, господин Рен?

Рен иронически кланяется, как бы извиняясь, и Пенгалигону очень хочется дать ему пинка…

«…но твой тесть — адмирал, да и моей подагре пинок не пойдет на пользу».

— Щепочка Нидерланды, — продолжает Хоувелл, — не решилась бы на противостояние могущественной бурбонской Испании, если бы не присущий голландцам прагматизм. Десять процентов от прибыли — назовем их «вознаграждением брокера» — смотрятся гораздо лучше, чем сто процентов от ничего. И даже меньше, чем ничего. Раз корабль с Явы в этом году не прибыл, они еще не знают о банкротстве Голландской Ост — Индской компании…

— И о потере, — понимает капитан, — их накопленного жалованья и доходов от частной торговли по бухгалтерским книгам Компании. Бедняжки Ян, Пиет и Клас — теперь нищие, брошенные среди язычников.

— Без всякой надежды, — добавляет Хоувелл, — вновь увидеть свой дом.

Капитан смотрит на город.

— Как только голландские чиновники поднимутся на борт, мы можем открыть им глаза на их сиротство и представиться не агрессорами, а приемными родителями. Мы можем отпустить одного на берег, чтобы тот убедил соотечественников в нашем дружелюбии и заодно стал посредником на переговорах с японскими властями, объяснив, что следующие «голландские корабли» придут с Пенанга, а не из Батавии.

— Захват голландской меди в качестве боевого приза убьет гусыню с золотыми яйцами — торговлю. Но если продолжать торговлю шелком и сахаром с нашей стороны и отходить с наполовину набитым трюмом, как полагается нашими правилами, то мы можем возвращаться сюда каждый год — к совместному обогащению Компании и империи.

«В Хоувелле я вижу себя, — думает Пенгалигон, — только более молодого и крепкого».

— Люди, — предупреждает Рен, — истошно завоют, потеряв призовые деньги.

— «Феб», — отвечает капитан, — фрегат Его королевского величества, а не приватир[93]. — Он поворачивается к старшине баркаса, скрывать боль в ноге становится все труднее. — Господин Флауэрс, прошу: распутывайте эти французские узлы. Господин Малуф, передайте майору Катлипу, чтобы тот начал погрузку своих морпехов. Лейтенант Хоувелл, мы полагаемся на ваше знание голландского языка, чтобы вы заманили парочку жирных голландских селедок в баркас, не поймав ни одной местной рыбы…

Якорь «Феба» брошен в бухте, в пятистах ярдах от сторожевых башен. Баркас, на веслах которого сидят морские пехотинцы в матросских робах, неспешно приближается к встречающим. Старшина Флауэрс держит румпель, а Хоувелл и Катлип сидят впереди.

— У этого Нагасаки, — замечает Рен, — якорная стоянка такая же, как в Порт — Махоне[94]…

Видно, как плывущий в чистой воде косяк серебряной рыбы внезапно меняет направление.

— …а четыре или пять современных фортов превратят ее в неприступную твердыню.

Длинные, повторяющие изгибы склонов рисовые плантации тянутся по невысоким, поднимающимся друг за дружкой горам.

— Совершенно не нужна она этой отсталой нации, — сокрушается Рен, — слишком ленивой, чтобы построить флот.

Черный дым поднимается с холма, напоминающего горб. Пенгалигон пытается спросить Даниэля Сниткера, является ли этот дым каким‑то сигналом, но попытка Сниткера внятно ответить капитану проваливается, и капитан посылает за Смайерсом — старшим плотником, говорящим на голландском.

Сосновые леса годятся на мачты и стойки.

— Какой прекрасный вид открывается из бухты, — подает голос лейтенант Толбот.

Женственная реплика раздражает Пенгалигона, и он задается вопросом: правильное ли принял решение, остановив свой выбор на лейтенанте Толботе после смерти Сэма Смита в Пенанге. Потом вспоминает, каким одиноким чувствовал себя в должности третьего лейтенанта, зажатого между высокомерием капитана и завистью бывших товарищей — гардемаринов.

— Приличный вид, да, господин Толбот.

Какой‑то матрос в гальюне, в нескольких футах внизу и чуть впереди, похотливо стонет.

— Японцы, я читал, — говорит Толбот, — дают своей стране красочные названия…

Невидимый матрос издает громкий оргазмический рык облегчения…

— …Страна тысячи осеней или восходящего солнца.

…и тяжелое говно падает в воду, словно пушечное ядро. Уэц трижды бьет в колокол.

— И когда смотришь на Японию, — продолжает Толбот, — такие поэтические названия кажутся уместными.

— Что я вижу, — заявляет Рен, — так это защищенную бухту для целой эскадры.

«Что там эскадра, — думает капитан. — В этой бухте легко разместится целый флот».

От этой картины сердце ускоряет бег. «Британский Тихоокеанский флот».

Воображение рисует целый плавающий город линейных кораблей и фрегатов.

Капитан буквально видит карту Северо — Восточной Азии с британской военно — морской базой в Японии…

«Даже Китай, — позволяет себе подумать он, — может вслед за Индией попасть в нашу сферу…

Гардемарин Малуф возвращается со Смайерсом.

…и Филиппины тоже готовы стать нашими».

— Господин Смайерс, будьте так добры, спросите господина Сниткера об этом дыме…

Беззубый амстердамец щурится на дым, поднимающийся над камбузом.

— О том дыме, над горбатым холмом.

— Есть, сэр, — Смайерс указывает, переводя. Сниткер безмятежен.

— Ничего плохого, он говорит, — переводит Смайерс. — Фермеры жгут поля каждую осень.

Пенгалигон кивает.

— Благодарю. Оставайтесь поблизости, вы мне можете понадобиться.

Он замечает, что флаг — голландский триколор — закрутился вокруг утлегаря.

Он оглядывается в поисках того, кто бы мог его расправить, и видит юношу — полукровку с волосами, забранными в конский хвост, щиплющего паклю над паровой решеткой.

— Хартлпул!

Юноша откладывает канат в сторону и подходит.

— Дассэр.

Лицо Хартлпула говорит о безотцовщине, обидных прозвищах и веселом нраве.

— Пожалуйста, разверните для меня тот флаг, Хартлпул.

— Дассэр, — босоногий моряк перелезает через ограждение, идет по бушприту…