class="p1">— Что, сначала оскорбил, а потом льстишь? — это письмо всё больше задевало Гэлбрайта за душу.

«Главная причина, по которой я пошёл на уступки, заключается в том, что мне надоело наблюдать за тем, как взрослый человек криминальной профессии дрожит над порученным ему делом, точно так же, как Парфенион боялся приблизиться к Евдокии. Ты, как тот юноша, теряешь почву под ногами, когда упоминается имя жертвы, из-за чего вместо расследования, которым Ты должен заниматься, Ты на самом деле просто топчешься на месте».

— Интересная ассоциация, — подумал инспектор, постепенно успокаиваясь.

«Но все, что Тебе нужно, — это смело смотреть в лицо опасности, не бояться делать резких движений и не принимать во внимание трудности, как тому, второму подростку. При таком положении дел Ты, как и Андроник, получил бы то, чего хочешь — в его случае это был сын, а в Твоём — чувство выполненного долга. Увы, к сожалению, ты вряд ли сможешь это сделать — характер человека невозможно просто так изменить нравоучительными советами — поменяется только объем его знаний, но в остальном он останется прежним».

— Ну конечно, люди же никогда не меняются, — вспомнил Гэлбрайт известное изречение.

«Поэтому я закончу напоминанием Тебе о том, о чём Ты должен был узнать за всё это время — В начале было Число. Дважды — Четыре и Пять. Отныне я просто буду надеяться на то, что Ты сможешь разгадать головоломку, с которой справятся даже те люди, которые испытывают серьезные проблемы с арифметикой и логикой».

На этой несколько презрительной и высокомерной ноте письмо подошло к концу. Гэлбрайт скомкал листок бумаги и выбросил его в боковое окно машины — боковым зрением он успел заметить, как порыв ветра подхватил его и понес куда-то в тёмные просторы ночного шоссе. Откинувшись на спинку сиденья, инспектор на долю секунды подумал о том, что это был поступок не полицейского, обязанного хранить вещественные доказательства, но взволнованного романтика. В любом случае, Гэлбрайта это не особо волновало, как и тот факт, что, когда он опускал стекло, то в машину ворвался необычайно холодный ветер.

Инспектор начал анализировать, кто бы мог быть автором этого двусмысленного и неясного сообщения. Было бы сложно с точностью идентифицировать этого человека из-за машинописного текста письма, поэтому инспектору пришлось полагаться на его содержание. Было ясно как божий день, что автор строк, который не представился читателю, был прекрасно осведомлён о том, кто такой Гэлбрайт. Кроме того, этот таинственный человек каким-то непостижимым образом знал о том, как инспектор относится к своему расследованию — фраза, касающаяся реакции на имя жертвы, недвусмысленно намекала на это. Гэлбрайт сразу же отверг версию с доктором Бэйзлардом — просто потому что устал подбрасывать дрова в костёр своей паранойи. Вместо этого он выдвинул гипотезу, что письмо мог написать никто иной, как господин главный инспектор Сеймур. В его личности всегда была какая-то скрытность, и это не ограничивалось его манерой говорить загадками — достаточно было, к примеру, взять его неожиданный визит в квартиру Гэлбрайта...

Инспектор вспомнил одну из последних строк, которыми заканчивалось письмо: «...В начале было Число. Дважды — Четыре и Пять». Отсылка к Евангелию от Иоанна, как считал Гэлбрайт, была намеренно вставлена автором этого сообщения, чтобы на её фоне скромные по своей сути цифры выглядели претенциозно и интригующе.

— Ну, четыре и пять, — повторил он, — интересно, что это может значить.

Пытаясь успокоиться и собраться с мыслями, Гэлбрайт опустил руки на колени и только сейчас обнаружил, что всё это время на них лежала та самая картонка, которая лежала в конверте вместе со злополучным письмом. Инспектор схватил её и поднес к глазам. Он уже видел, что на ней были перечислены буквы английского алфавита, под огромными красными буквами которых мелким шрифтом были напечатаны цифры — индексные номера. Тогда, как только он вскрыл конверт, эта картонка показалась ему забавной ошибкой почтальона, но после прочтения письма этот скромный по своей сути аксессуар дошкольника приобрёл в глазах инспектора загадочное и многозначительное значение.

Гэлбрайт был настолько поглощён своим маленьким расследованием, что даже не заметил, что в это время в салоне играло радио, которое водитель включил, дабы не ехать в гробовой тишине с неразговорчивым пассажиром. Только когда Гэлбрайт начал просматривать детский алфавит, до его ушей донеслись слова, которые шли из динамиков:

— Привет! Сейчас вы слушаете радиостанцию «Дом Ай Дабл», с вами диктор О'Джирард, — произнес со швейцарским акцентом голос зрелого мужчины.

Инспектор не мог не заметить, что этот О'Джирард говорил с таким ликованием, как будто он только что вернулся с какого-то пира и ещё не совсем протрезвел. Но, скорее всего, диктору просто было трудно скрыть переполнявшую его радость, которая чувствовалась в каждом его слове. Но почему? Гэлбрайт, которому невольно стало любопытно, внимательнее прислушался к радио.

— Ни для кого не секрет, что вчера, двадцать шестого декабря тысяча девятьсот девяносто первого года, Верховный Совет Советского Союза принял Декларацию о распаде Союза Советских Социалистических Республик. Наша радиостанция верит, что это День Великого Триумфа для всех...

Голос диктора потонул в шуме аплодисментов и радостных криках толпы — было очевидно, что в студии начался салют. Гэлбрайту даже показалось, что он услышал хлопок пробки и шипение пены — очевидно, кто-то открыл бутылку шампанского прямо рядом с микрофоном. Но этому празднику жизни положил конец таксист, который на этой жизнерадостной ноте потянулся к радиоприемнику.

— Улыбочку шире, господин капиталист... — сказал он, неизвестно к кому обращаясь.

Таксист не закончил фразу — он просто переключил канал радио, после чего вновь положил руки на руль. Теперь в салоне машины раздавались звуки джаза. Однако инспектор, которому удалось услышать предшествовавшую музыке новость, был невольно ошеломлён. Дело было не в том, что он беспокоился о судьбе какого-то там государства — Гэлбрайт был поражен тем, что, по словам диктора, сегодня было двадцать седьмое декабря.

— Сейчас же только середина октября... — озадаченно пробормотал полицейский себе под нос.

Он не мог понять, что произошло — неужели время без видимой причины действительно пролетело быстрее и в итоге перескочило сразу на два месяца вперёд?

— Это явно чья-то ошибка... — повторил про себя рациональный инспектор.

У него было два предположения на этот счет. Первое заключалось в том, что, возможно, диктор О'Джирард оговорился,