– Ты?

– Я.

– Пришел?

– Да.

– Зачем?

– За тобой.

Юный изобретатель еще больше бы удивился, если бы услышал, как Ростислава, собрав воедино все остатки душевных сил и отчаянно взывая к суровому логичному рассудку, еще и противится из последних сил радостно бьющемуся сердцу, требующему совершенно обратного.

– А долг княжой?

– Он в том, чтоб быть со мной.

– Я ведь уже монахиня.

И вновь со стороны Константина не было никаких уверток. Он только удивленно спросил:

– Ну и что?

И правда, ну и что? Но Ростислава еще пролепетала, с трудом держась на подкашивающихся ногах:

– А обет богу?

– Он простит.

– Простит ли? – спросила она, хотя внутренне уже понимала, да какая ей разница, но еще произнесла умоляюще: – Грех ведь.

А в ответ убедительное:

– Наоборот. Бог есть любовь. Противясь любви, ты противишься богу.

Это потом он удивлялся сам себе – откуда что бралось, откуда появлялись самые нужные, самые правильные слова, а сейчас он просто говорил их, совершенно не задумываясь. Сам ли? А может, за него разговаривало сердце? Разве ответишь.

– Ты правду говоришь?

– Разве я могу тебя обмануть?

И тут обжигающая, неукротимая в своем неистовом натиске волна любви, да что волна – девятый вал – смыла, разметала в стороны все вопросы, и остались только одни ответы на них и два человека – одни посреди клокочущей стихии, противиться которой никому не под силу. Да они и не пытались…

А потом влюбленные медленно, ни на миг не отрывая друг от друга счастливых глаз, пошла к выходу, и спустя несколько минут унылый монастырский сад почти опустел. Почти, потому что у распахнутой настежь калитки еще продолжала стоять сестра Ефросинья.

Она неотрывно, до боли в глазах смотрела на удаляющуюся пару, бредущую по тихой, узенькой новгородской улочке. Ее сухие тонкие пальцы плавно и безостановочно чертили в воздухе крест за крестом, а губы почти беззвучно шептали:

– Благослови вас бог. Будьте счастливы… за меня и… за всех нас.

И струйки усилившегося дождя, падая на ее строгое светлое лицо, моментально смешивались с солеными слезами и стекали по щекам, грустно капая на темную монашескую рясу.