«Я снимаю маску с любимого лица, плачу, целую холодный лоб Володи и тут же ору на него, ругаю, проклинаю и снова реву. Я не верю в Бога, не верю в тот свет, но, если он есть, как я надаю Володе на том свете по физиономии, как надаю!..» Она пожертвовала для него многим. Прежде всего, своей карьерой актрисы кино. Профессией, которую она так любила. Это была действительно великая жертва. Жертва во имя любви. Но любимый в конце пути ее предал. Теперь становятся понятными многие нюансы в ее «Прерванном полете». К стыду своему, должен признаться, что и я, не достаточно прочувствовав и поняв ситуацию, сложившуюся в последний год в отношениях Влади и Высоцкого, не смог удержаться в своих интервью от отрицательных высказываний по поводу вышедшей тогда книги.

И вовсе не из-за того, что в Марининой книге мне как близкому другу Володи тоже досталось на орехи. И опять же должен отметить, что «нападки» на меня довольно сумбурны и противоречивы. То она пишет, что «Миша Шемякин был такой худой, что разглядеть его можно было лишь в профиль». И тут же через страницу, опять же, о том же Мише: «Мне надоело таскать его пьяную тушу». Не хочется себя «обеливать», в запое я бывал «хорош», но «таскать мою тушу» Марине никогда не приходилось. Во-первых, во всех русских кабаках моя кличка была Неугомонный, поскольку доставшаяся мне от отца-кавалериста способность не спать по четверо суток распространялась, к ужасу со мной живущих, и на период запоя. А в русских кабаках Парижа, Нью-Йорка и Лос-Анджелеса бедняги музыканты иногда не спали по двое суток, подыгрывая горланящему патриотические песни Шемякину, за что я и удостоился от них этой клички. Поэтому, несмотря на неимоверное количество выпитого, на ногах Миша держался превосходно, и, во-вторых, того, о чем она написала, просто не было.

Вернее всего, Марина была обозлена на меня, думая, что я знал о Володиных «амурных похождениях» и скрыл от нее это. Но должен признаться, что за все годы нашей дружбы с Володей разговора о женщинах у нас не возникало, хотя, разумеется, что «монашествующими» нас назвать в то время было бы сложно. Я не спрашивал, а он не рассказывал мне ни о своих семейных, ни любовных делах. Мы понимали ценность отпущенного Судьбой нам Времени; ведь мы жили не в разных странах, мы жили в разных измерениях — он в стране светлого будущего, я в стране отсталого капитализма. Поэтому, приезжая ко мне, Володя стремился прежде всего поработать со мной над записями, успеть прочитать энное количество запрещенной литературы, выслушать десятки пластинок неизвестных композиторов, посмотреть много раз со мной «Казанову» Феллини, «Идиота» Куросавы и новинки Бунюэля. И плюс успеть ночами «потрендеть» с другом за «философию и космос».

Это после Лимонова, сегодня, стало модно описывать свои постельные дела, и обнажение детородных органов преподносится в искусстве как «обнажение души». И вот уже известный режиссер делится с читателями интимными подробностями обо всех своих амурах, не щадя тех несчастных женщин, которые меньше всего хотели публичной огласки их похождений. Мужчины были более мужественными и одновременно более, ну, условно скажем, «гигиенично-приличными».

Время лечит душевные раны, расставляет все на свои места. Я думаю, что сегодня о бережном и восхищенном отношении Марины к памяти ушедшего Володи говорит многое. Это прежде всего: душой и сердцем сотворенный ею моноспектакль «Прерванный полет», который она играла во французских театрах и привозила в Россию; ее высказывания о Высоцком как о гениальном явлении в русской культуре — все это доказательство тому, что она очень многое поняла и простила. Наверное, Марина осознала, что последние годы она жила не с тем талантливым, неистово-энергичным, взвихренным и бесшабашным Высоцким, которого она когда-то полюбила, а с больным, несчастным человеком, терзаемым желанием свободно творить в свободном мире и осознанающим, что этому уже не суждено случиться, а посему сознательно убивающим себя алкоголем и морфием и уже давно пребывающим в полубреду, многое не осознающим и не отвечающим за свои проступки и поступки. Наверно, в минуты просветления Володя осознавал, что все идет «наперекосяк». И что сам он совершает в своей жизни какие-то роковые ошибки. И из его души вырывается вопль отчаяния:

Истинное отношение Высоцкого к Марине — его чувства и мысли — с необыкновенной силой и ясностью высказаны в строках его стихов и песен. Там все — и боль, и любовь, и нежность:

и готовность безбоязненно пострадать за свою любовь:

И главные строки, написанные им и посвященные ей незадолго до смерти, свидетельствующие о том, что Высоцкий ясно понимал спасительную роль Марины в его судьбе, в его жизни:

Сегодня ясно — прощение и перемирие в душе Марины состоялось, а с ними вернулась и любовь, теперь уже навсегда. И я могу только, низко поклонившись Марине, произнести ей слова искренней благодарности за то, что долгие годы она спасала и хранила моего друга — большого русского поэта, великого барда и замечательного актера Владимира Высоцкого. От меня и от всей России — спасибо тебе, Марина!

VLADIMIR VISOTSKY AT AURORA, LENINGRAD, 1974

His voice boomed, bouncing of the walls.

He strummed his guitar strings with force and passion.

T e boisterous crowd sat enraptured, in awe.

It was a gorgeous summer evening at Aurora Magazine

in Leningrad in 1974. I was only ten, the only child there,

puzzled by the adults’ exuberance and overdrinking.

Vladimir Visotsky: it was an honor to listen to your private

concert, and the intensity and wonder of that evening

are with me still, forty years later. T e lyricism and humor

of your songs lef the private audience entranced, and me,

excited and unable to sleep that night. T ank you for

your boundless energy and charm. It’s little wonder you

burned yourself up so unfortunately young. You gave fully

to every moment of your life, holding nothing back.

And I am thankful for this indelible memory of my childhood.

S.B. По мотивам стихотворения Юджина Соловьева «Vladimir Visotsky at Aurora, Leningrad, 1974»