Ночь, как дыню,

Катит луну.

Море в берег

Струит волну.

Вот в такую же ночь

И туман

Расстрелял их

Отряд англичан.

Есенин отвернулся от окна, оставив на подоконнике стакан с недопитым чаем, взъерошил волосы и, обхватив себя руками, прочел, глядя на Кирова:

Коммунизм —

Знамя всех свобод.

Ураганом вскипел

Народ.

На империю встали

В ряд

И крестьянин

И пролетариат.

Там, в России,

Дворянский бич

Был наш строгий отец

Ильич.

А на Востоке

Здесь

Их было 26.

«Это можно повторять как припев, — подумал он. — Дальше… дальше!..» — гнал он себя.

Все помнят, конечно,

Тот

18-й, несчастный

Год.

Тогда буржуа

Всех стран

Обстреливали Азербайджан.

Тяжел был Коммуне

Удар.

Не вынес сей край

И пал,

Но жутче всем было

Весть

Услышать

Про 26.

— Ну, Николай Васильевич, миленький! Вывози! Еще! Еще чуть-чуть! — молил он Гоголя и, словно действительно под диктовку, стал сосредоточенно записывать строчку за строчкой:

В пески, что как плавленый

Воск,

Свезли их

За Красноводск.

И кто саблей,

Кто пулей в бок,

Всех сложили на желтый

Песок.

— Ну, а дальше опять про двадцать шесть на двести седьмой версте. — Он добавил уже написанные двадцать коротких строк и, просмотрев все, что написал, поморщился: — Мало! На поэму не тянет… Может, назвать былиной? Былина о двадцати шести… Нет! Былина — слишком по-русски… Вот! — обрадовался Сергей. — Нашел! Баллада! «Баллада о двадцати шести». Браво! Название есть, дело за малым — начать и кончить! Ну давай, кончай! А то уже, — он глянул на окно, — ночь бледнеет, утро, что ли, уже?.. Ура! Есть строчка!

Ночь как будто сегодня

Бледней.

Над Баку

26 теней.

Теней этих

26.

О них наша боль

И песнь.

То не ветер шумит,

Не туман.

— Это у тебя в башке, Серега, туман! А впрочем, почему бы и нет? — И он быстро записал:

Слышишь, как говорит

Шаумян:

«Джапаридзе,

Иль я ослеп,

Посмотри:

У рабочих хлеб.

Нефть — как черная

Кровь земли.

Паровозы кругом…

Корабли…

И во все корабли,

В поезда

Вбита красная наша

Звезда».

— А что, неплохо! Даже очень неплохо! — Есенин опять закурил и откинулся на спинку стула. — Дальше Джапаридзе должен ему что-то ответить… Что? Что?.. Да Джапаридзе просто согласится:

Джапаридзе в ответ:

«Да, есть.

Это очень приятная

Весть.

Значит, крепко рабочий

Класс

Держит в цепких руках Кавказ».

— Так!.. А сейчас еще раз про луну и про ночь… я этого еще не повторял… — Когда дошел до строчки про расстрел, остановился: — Стоп! Это же Джапаридзе якобы говорит… стало быть: «Расстрелял нас… нас! — Ты сильнее! — Отряд англичан». А дальше про коммунизм и про Ильича — «с лысиною как поднос»… и — «двадцать шесть их было, двадцать шесть»! — Он крепко потер лицо ладонями и пошлепал себя по щекам: — Ну, все. Пора кончать! — Подошел к окну, постоял, подумал. — А если, как в «Черном человеке», — «Месяц умер. Синеет в окошко рассвет…»? А что, действительно! Чего голову ломать? — Он швырнул окурок в окно, проследил, как тот, описав дугу, упал вниз.

………………………………….

Свет небес всё синей

И синей.

Молкнет говор

Дорогих теней.

Кто в висок прострелен,

А кто в грудь.

К…

— Где их закопали? — Есенин взял газету, посмотрел. — Ахч-Куйме. Ахч-Куйме… Куйме… Язык сломаешь! Ну-ка!

…А кто в грудь.

К Ахч-Куйме

Их обратный путь.

— Ну и все! Все! Дальше — «на колу мочало, начинай сначала»:

Пой, поэт, песню,

Пой.

Ситец неба такой

Голубой…

Море тоже рокочет

Песнь.

26 их было,

26.

— Ух! — тяжело вздохнул Есенин. — Теперь дату. «Сентябрь. 1924 г. Баку. С. Есенин», — подписался он внизу под балладой. — Интересно, сколько строк получилось? Сто пятьдесят шесть строк, кажется! Ай да Есенин, ай да сукин сын! Сто пятьдесят шесть строк в один присест! Не хухры-мухры! Это вам не чачу пить, сакартвело! — радовался он, переписывая набело свою балладу.

Когда была написана последняя строчка и он вновь поставил дату и расписался, Есенин разорвал черновик и, сложив в пепельницу клочки бумаги, поджег. Дождавшись, когда огонек погаснет, он положил листки с балладой на центр стола, постоял немного, любуясь на свою работу, и, закрыв окно, улегся на диванчик, подставив под ноги стул и укрывшись пиджаком. Через минуту Есенин уже спал крепким сном праведника.

Через какое-то время дверь тихонько отворилась, и Чагин осторожно вошел, глядя на спящего Есенина. Увидев на своем столе листки, он схватил их и с жадностью стал читать. Когда он закончил, лицо его просияло от восторга. Есенин в это время попытался повернуться на другой бок, но стул сдвинулся, и он упал на пол. Протерев глаза, он уставился на Чагина:

— Петр? Ты когда вошел? А?..

— Сергей! Ты… — От волнения Чагин не находил слов. — Ты… ты сотворил жемчужину советской поэзии! Жемчужину, дорогой! Я прочел… Волосы дыбом встают от ужаса! Здорово! — Он помог Есенину подняться. — Сейчас езжай ко мне, отсыпайся, там тебя уже ждут. А я в типографию, чтобы в сегодняшнем номере «Бакинского рабочего» это уже напечатали! Давай, дорогой, действуй, то есть отсыпайся. Вечером поедем на дачу в Мардакяны, я тебя с самим Сергеем Мироновичем познакомлю! Да! Говори прямо, сколько ты хочешь за свою балладу?

— Ты хотел сказать: за жемчужину советской поэзии? — хитро улыбнулся Есенин.

— Именно, дорогой! За жемчужину сколько?.. — Видя, что Есенин нерешительно мнется, предложил: — По рублю за строчку согласен?

Довольный Есенин ответил тут же:

Люблю!

Люблю!

Люблю!