— Я проведу его к ней в камеру. Не сомневайтесь.

— Благодарю вас.

Коридор стал заполняться людьми. Многозначительно посмотрев на Петера и недобро усмехнувшись, мимо прошел прокурор. Подошли два корреспондента. Они достали свои блокноты и начали задавать вопросы. Петер, увидав Эрвина, направил их к нему, а сам стал искать глазами профессора Вангера. Теперь, когда на Петере уже не было судейской мантии, он чувствовал себя значительно свободней.

Наконец он увидел профессора, выходящего из зала заседаний под руку со своей престарелой сестрой. Она приехала из Регенсбурга. Та самая тетя, к которой каждое лето Эрна уезжала погостить на недельку. Петер бросился к ним и отвел в сторону.

— Я сделал единственное, что могло ее спасти. В наши дни между годом и пожизненным заключением нет никакой разницы. Скоро все кончится, и все приговоры будут отменены. Главное, выжить. Я постараюсь еще что-нибудь предпринять, если успею. Ее отправят в Равенсбрюк. Это женский лагерь в восьмидесяти километрах севернее Берлина, в районе Фюрстенберга. Не скрою, место скверное, но поблизости находится мой отец, и я хочу попросить его о помощи. Но ничего не могу обещать. А сейчас поезжайте в тюрьму. Вас к ней пропустят. Прощайте. Надейтесь на лучшее.

Петер быстрым шагом направился к выходу. Его догнал секретарь и сказал, что господин Бергмюллер просит господина Кристиана зайти к нему в кабинет.

— Передайте старшему советнику, что я ужасно себя чувствую. Я обязательно зайду к нему завтра утром.

У выхода на лестницу он заметил одиноко стоявшего в стороне Рейнхарда и на секунду остановился. Их взгляды встретились. Вспоминая позже эту секунду, Клаус все более уверялся в том, что увидел тогда в глазах своего помощника понимание. Возможно, он ошибался.

На улице, отойдя от здания суда на достаточное расстояние, он остановился в условленном месте в ожидании Глориуса. Того долго не было. Наконец адвокат появился и, оглядевшись по сторонам, подошел к Петеру.

— Вы поступили правильно, Кристиан. Бергмюллер рычит сейчас на ваших помощников, но формально ему не к чему придраться. Однако завтра вам достанется. Да и Фрейслер этого так не оставит. — Он помолчал, понимая, что Петера сейчас волнует другое. — Сейчас я отправляюсь в тюрьму, а утром буду на вокзале и, вероятно, смогу с ней переговорить еще раз. Так что, если хотите что-нибудь передать, то…

— Не рассказывайте о Клаусе.

— О фон Тротта? Разумеется.

— Как вы думаете, Глориус, Бергмюллер не задержит ее отправку на север?

— Думаю, что нет. Им с Фрейслером вовсе не нужно, чтобы эта история с внутренним неподчинением вышла наружу. Пускай местный партаппарат, гестапо и газетчики считают, что все в полном порядке. В конце концов, вы ведь признали ее виновной. Но вас, Кристиан, я предупреждаю: берегитесь. Президент… Впрочем, вы сами все понимаете.

— Да. Спасибо вам, Глориус.

— Но это лишь начало, Кристиан. В стране, где любого можно упрятать в лагерь без судебного постановления, исходя из «интересов нации», расправиться с осужденным еще проще.

— Я знаю.

Глориус посмотрел Петеру в глаза и не стал больше ни о чем спрашивать

— Прощайте, — он протянул руку. — Для меня было большой честью работать с вами на этом последнем процессе.

Когда Петер вошел в вестибюль гостиницы, к нему сразу подбежал кельнер.

— Вам звонили из Берлина, господин Кристиан. Просили, когда вы вернетесь, не покидать свой номер.

Началось. Он поднялся к себе, бросил в угол портфель со скомканной мантией, которая ему вряд ли уже пригодится, и, не раздеваясь, повалился на диван. Взгляд его остановился на черном телефонном аппарате. «Ну давай же, звони скорей». И тот зазвонил.

— Господин Кристиан? С вами будет говорить президент Народного суда господин Фрейслер.

— Ты что сделал, мерзавец?! — заорала трубка. — Ты думаешь, спас свою шлюху? Она еще проклянет тебя за то, что ты лишил ее легкой смерти! Куда ты ее послал? В Равенсбрюк? Ты глупец! Я уничтожу вас обоих! Немедленно возвращайся и сдавай дела!

Петер еще некоторое время держал в руках гудящую короткими гудками трубку, потом лег на диван и закрыл глаза. Над его головой голосом Гитлера негромко говорило радио.

«…Нам было дано только шесть лет мира с 30 января 1933 года. За эти шесть лет небывалые подвиги были совершены и еще более грандиозные были запланированы…»

«О чем это он, — подумал Петер, — ах да, сегодня же День рейха».

«…Ужасающий роковой вал, идущий с Востока и истребляющий сотни тысяч в деревнях, в городах и за их пределами, будет отражен и обуздан нами, несмотря на все препятствия и тяжелые испытания…

…я надеюсь, что каждый немец выполнит свой долг до конца, что он будет готов принести любые жертвы, которых от него попросят, полностью забыв о собственной безопасности; я призываю больных, слабых и всех негодных к военной службе работать из последних сил; я рассчитываю, что горожане будут ковать оружие, а крестьяне — снабжать хлебом солдат и рабочих, ограничивая самих себя; я надеюсь, что все женщины и девушки будут продолжать поддерживать эту борьбу с предельным фанатизмом. Особый мой призыв к молодежи. Связав себя узами клятвы друг с другом, мы можем встать перед Всемогущим и просить Его о милосердии и благословении…»

Заиграли гимн, затем «Хорста Весселя». Потом, сменяя друг друга, звучали военные марши вермахта: песни парашютистов, танкистов, горных охотников, Нарвикская песня… У Петера не было сил встать и выключить репродуктор. Он был измотан, но чувствовал, что сегодняшний день стал главным в его жизни. Ради этого дня он учился, постигая разницу между преданностью и верностью. Готовясь к нему, он читал книги, смотрел фильмы, ходил в театр. Да и само рождение его обрело теперь совершенно иной, глубокий смысл. И если бы тысячу раз снова наступило сегодняшнее утро тридцатого января, он поступил бы точно так же.

Снова зазвонил телефон. Это был кельнер.

— Господин Кристиан, вас спрашивает молодая женщина. Она ждет внизу в вестибюле.

Петер сбежал вниз, там стояла Мари. Он схватил ее за руку и отвел в сторону.

— Вы были в тюрьме?

— Да, — почти шепотом заговорила она. — Их пропустили, а мне пришлось остаться снаружи. Профессор и тетя Клариса просили передать вам их безмерную благодарность. Они надеются, что вам удастся еще что-нибудь сделать для Эрны, но, даже если и не удастся, они… ну, в общем, вы понимаете. И еще…

Мари вынула из небольшой сумочки листок бумаги и, озираясь, сунула его Петеру в руку.

— Это от Эрны. Прочтите сейчас. Быть может, я еще смогу увидеть ее завтра на вокзале.

Она отвернулась, и Петер развернул листок.

«Милый Петер! Еще в суде Глориус дал мне этот клочок бумаги и маленький карандаш. Он сказал, что мне разрешат свидание с отцом, и я пишу тебе с надеждой передать через него эту записку. Я проклинаю себя за то, что причинила горе тем, кто меня любит. Прежде всего папе, тебе и еще одному человеку, который пока ничего не знает. Возможно, ты уже слышал о нем. Это Клаус фон Тротта. Я познакомилась с ним осенью сорок первого, когда переписка с тобой уже окончательно прервалась. Петер, я любила тебя и никогда не забуду той нашей счастливой зимы. Она навсегда останется со мной. Но потом прошли годы, и я полюбила Клауса. Я понимаю, что в этом нет ничего постыдного и необычного, что так бывает всегда и со всеми. И все же теперь мне почему-то трудно признаваться тебе в этом. Но я люблю его, и с этим ничего не поделаешь.