тут, как мы видим, Андрей Андреевич чувствовал себя полным хозяином: мог высказаться по поводу полководческих талантов Мерецкова, мог выгнать из землянки начальника Особого отдела армии, — сколько для того, чтобы убедить самого себя.

Идея связи с Москвой становится в апрельские дни у Власова просто навязчивой.

Власову казалось, что его доклад в Ставке сможет изменить ситуацию, если не на Волховском фронте, то в его собственной судьбе наверняка.

Видимо, с осуществлением этой идеи и связана командировка адъютанта майора Кузина. В начале мая тот вылетел на самолете из окруженной армии и отправился в Москву.

На допросе в НКВД майор Кузин о цели своей командировки предпочел умолчать. Из показаний же Агнессы Павловны Подмазенко мы узнаем, что якобы 27 мая она получила письмо от Власова, сообщившего ей, что командировал своего адъютанта, чтобы тот привез ее на фронт.

Опровергать показания Агнессы Павловны, хотя само письмо Власова и не сохранилось, трудно. Во-первых, не в интересах Агнессы Павловны было наговаривать на себя такое, а во-вторых, Подмазенко просто не могла узнать в городе Энгельсе о факте командировки в Москву капитана Кузина иначе, как от самого Власова.

Но, с другой стороны, даже и понимая, что быт генералов на войне существенно отличался от окопного, даже и допуская, что Власов был безумно влюблен в Агнессу Подмазенко, намерение его ввезти любимую «жену» в окруженную, гибнущую армию, мягко говоря, вызывает недоумение.

Скорее всего командировка Кузина в Энгельс была только предлогом или, по крайней мере, попутной целью. Главное же заключалось в другом. Вероятно, Власов хотел передать в Ставку, минуя свое непосредственное начальство, какие-то бумаги. Быть может, он полагал, что в Москве, узнав о подлинном положении дел, предпримут соответствующие меры. Быть может, рассчитывал просто напомнить о себе. Так или иначе, но в успехе командировки Кузина он не сомневался. Поэтому и попросил Кузина на обратном пути, уладив дела в Москве, заехать в город Энгельс и привезти Агнессу Подмазенко.

И, очевидно, это-то и позволило Мерецкову назвать своего заместителя «авантюристом, лишенным совести и чести».

Взгляд Мерецкова — взгляд из того времени, когда Власов был объявлен предателем. Тем более этот взгляд — взгляд человека, желавшего позабыть, что в гибели 2-й Ударной армии есть и его вина… И все же в чем-то Кирилл Афанасьевич прав. Авантюрная жилка, конечно же, была во Власове, и она удивительным образом уживалась с его поразительной, порою переходящей в преступную бездеятельность, осторожностью.

Впрочем, в этом Власов не был исключением…

Попав в фактически окруженную армию, он повел себя точно так же, как повела бы себя в подобной ситуации определенная часть генералов того времени. И в этом его судьба — во всяком случае, до 22 июня 1942 года, дня неудавшегося прорыва из окружения, — аккумулирует самую суть генеральской судьбы…

Прекрасной была цель: освободить Ленинград, спасти от голодной смерти многие сотни тысяч людей… Полководец, совершивший это в январе сорок второго, сделался бы народным героем.

Но в январе сорок второго для этого полководцу и нужно было быть народным героем. Увы… Ни Кирилл Афанасьевич Мерецков, ни Михаил Семенович Хозин, ни Андрей Андреевич Власов явно не подходили на эту роль. Они не способны были возвыситься над заботами о собственной карьере, и в результате с ними случилось то, что всегда происходит с людьми, поставленными на гребне событий и не способными переломить течение их… Мерецкова от этой печальной участи, как мы уже говорили, спасла забота Михаила Семеновича. Сам Хозин оказался навсегда сброшенным с командных высот. Еще печальнее оказалась судьба Власова.

Впрочем, в последних числах апреля, когда еще можно было предпринять энергичные меры для спасения хотя бы части армии, до того дня, когда, заложив руки за спину, опустив голову, Власов будет стоять, словно нашкодивший школьник, перед ступеньками крыльца штаба 18-й немецкой армии, оставалось еще больше двух месяцев.

13

В нелегких заботах проходил для генералов апрель. Наконец, устроив служебные дела, М. С. Хозин решил заняться и вверенными ему армиями. Тридцатого апреля он отдал приказ, согласно которому 59-я армия должна была выбить немцев из района Спасской Полисти. После этого следовало «подготовить к выводу в резерв фронта 4-ю гвардейскую и 372-ю стрелковые дивизии, а также 7-ю отдельную бригаду». Все — что и куда выводить — было предусмотрено в директиве, но случилась небольшая накладка: в тот день, когда был отдан этот приказ, немцы приступили к ликвидации окруженной 2-й Ударной армии.

«Тридцатого апреля вражеская артподготовка длилась больше часа. Стало темно, как ночью. Лес горел. Вскоре появилась вражеская авиация. Переправы через Волхов разбиты. Враг рвется по всему фронту… На одну из рот 38-го полка гитлеровцы обрушили огонь такой силы, что в роте осталось лишь несколько человек. Но они продолжали защищать «Долину смерти» — так окрестили заболоченную местность между реками Полистью и Глушицей».

В первых числах мая немцам удалось прорвать оборону вдоль дороги из Ольховки на Спасскую Полисть. С севера они вклинились почти до Мясного Бора. Уже полностью лишенные снабжения, бойцы 2-й Ударной армии продолжали сражаться.

«Солдаты, черные от копоти, с воспаленными глазами от многодневной бессонницы, лежали на зыбкой земле, а подчас прямо в воде и вели огонь по противнику. Они не получали ни хлеба, ни пищи, даже не было хорошей воды для питья. Ели солдаты крапиву, осиновую и липовую кору».

«Оценка местности к этому времени была весьма тяжелой… Все зимние дороги были залиты водой, для гужевого и автотранспорта не проходимы… Коммуникации в данный период распутицы и артминометпого огня противника были совершенно закрыты. Проход был временами доступен только отдельным людям».

Последняя цитата взята нами из докладной записки Военному совету Волховского фронта, поданной 26 июня 1942 года генерал-майором Афанасьевым. Понятно, что докладная записка не тот жанр, где оттачивается стилистика, но выражение «в период распутицй и артминометного огня» достойно, чтобы остаться в памяти. Это не оговорка. Интенсивный и губительный огонь немецкой артиллерии с тридцатого апреля стал для 2-й Ударной армии столь же привычной деталью пейзажа, как и набухшие водой болота.

«Наша авиация работает здорово… — записал в дневнике немецкий офицер Рудольф Видерман. — Над болотом, в которого сидят русские Иваны, постоянно висит большое облако дыма. Наши самолеты не дают им передышки».

И вот только в конце мая, когда армия практически была уничтожена, Ставка дала директиву на отвод ее. Не на выход из окружения, а на отвод. Но и эту директиву Ставки во 2-й Ударной получили с большим опозданием.

«Хозин медлил с выполнением приказа Ставки… — докладывал 1 июля 1942 года помощник начальника