хорошую гречневую кашу с вишневым компотом и дадут кружку теплого кипяченого молока, ну, что еще… — размышлял он, — еще вареную морковь и полную миску прекрасных топинок с чесноком, чтобы тебе понравилось и ты как следует наелся…

Я толкнул его так, что он свалился с парты и благополучно упал на пол. А так как учитель как раз стоял лицом к доске и не видел его, Брахтл стал звать на помощь. Я схватил его за шиворот и, немножко приподняв, рывком поставил на ноги.

Икона с места сдвинулась —

девица в страхе вскинулась;

лампады огонек мигнул,

погас и в мраке потонул...

произнес учитель чешского, повернувшись теперь к классу. Потом он велел Тиефтрунку подать тряпку, стер те короткие штрихи вокруг лампы и сказал:

— И вот темнота. В ту минуту, когда в комнате явилось это страшное знамение, за окном…

Послышались шаги — и вдруг

в стекло оконца: стук, стук, стук!

А потом спросил Хвойку, что было дальше.

— Смотри, он спрашивает Хвойку, что было дальше, — говорил Брахтл, держа меня за горло и повалив на парту, — ты его совсем не слушаешь. Мы сделаем жаркое, и салат, и жареных цыплят, и кроликов, и попугаев, чтоб Михалек наелся, — несколько раз ткнул меня головой об парту, так что я стукался лбом, — смотрим как ему… — сказал он Минеку и Буке, — нравится, нравится, дам еще немного сена и травы… — наконец я вырвался и снова бросился на него. Хвойка как раз стал коленом на скамейку и мекал что-то, что было дальше.

— Что было дальше, — мекал он, — сказал ей в окне, чтоб она шла с ним.

— Правильно, — кивнул учитель чешского. — Пришедший сказал в окно, что она молится зря! Вставай, пойдем, сказал он ей. Какая была погода?

— Светил месяц, — пробормотал Хвойка, а учитель чешского кивнул.

— Светил месяц, — кивнул он. — А из этого вытекает, что была ночь. Вытекает это и из того, что в комнате горела лампа, чего днем, наверно, не было бы. Но она ему предложила, — и он закричал: — Подождать, пока наступит день. Что сейчас не время для прогулок. Что сейчас ночь и светит месяц. Брахтл, не деритесь на парте, — загремел учитель.

— Вы не должны драться за партой! — воскликнул Бука, и в эту минуту мы с Брахтлом обрушились с парты под окно.

— Ну, так придешь, — придавил он меня к окну, держа кулак перед носом, и я закричал, что приду. Он залез в карман и вынул жевательную резинку: одну дал Буке, другую — Минеку, а третью — Коне, который как раз в это время прискакал к нам.

— А мне, — воскликнул я, схватил его за волосы и подставил ему ножку, — мне ничего?

— Тебе ничего, — закричал он, вырвался и погнал меня в глубь класса. Схватил меня у стены, потому что у меня не оставалось времени перепрыгнуть через последнюю парту в сторону, и там с помощью Буки и Гласного повалил меня на пол. Потом я уже смутно слышал, что учитель чешского вызывает Доубека, чтобы тот сказал, что ей ответил пришелец на ее предложение, и Доубек отвечал:

«Мне день, что ночь, и ночь, как день,

при свете застит очи тень...»

Брахтл под партой ладонью надавливал мне на глаза, затыкал рот, я дергался и бил ногой по перекладине, и в мгновение, когда мне удалось хоть немного открыть рот, я закричал, что хочу жевательную резинку, а потом в полутьме и почти бездыханный я слышал, как учитель чешского вдалеке кричит:

— Из чего видно, что ночью он оживает, а днем спит вечным сном? Днем он спит в могиле, ночью оттуда выходит…

Потом я стал из-под скамейки звать на помощь, но никто меня не слышал. Только человек десять танцевало вокруг парты. Судя по голосам, среди них были Бука, Гласный, Грунд и Копейтко, судя по ногам на полу, там был и Коломаз, потом я стал задыхаться и Брахтл меня отпустил. Я вскочил на последнюю парту среднего ряда, которая была свободна, потому что Тиефтрунк, который там сидит, подавал у доски учителю губку, а Брахтл стал мне угрожать, что на каникулы поедет в Царьград и уже не вернется.

— Ты там останешься? — заплакал я.

— Останусь и уже никогда не вернусь, — провозгласил он и вынул обезьянку, — уже никогда не вернусь в этот негостеприимный край, где каждый меня обижает, буду ходить там в турецкую гимназию…

Копейтко, который это слышал, закричал, чтобы услышали у доски, что Брахтл будет ходить в турецкую школу.

— Мне будет плохо от этого, — заплакал я и положил голову на парту.

— Не огорчайся, Михалек, — схватил он меня за шиворот, — посмотри, обезьянка на нас смотрит и не плачет. Посмотри… — Он повернул мне голову, я прыснул со смеху и стукнул его, он вылетел к печке, а я за ним. По дороге я зацепился о ногу Хвойки, который мне ее подставил в проходе, упал и только чудом не разбил себе голову, а потом у печки завязалась потасовка. В ней участвовало человек десять, но кто с кем дерется, никто не знал, только иногда, когда я чувствовал запах перечной мяты, я догадывался, что рядом со мною Брахтл, а учитель чешского вынужден был продолжать урок, старался перекричать нас, объяснял, как пришелец бежал с девушкой, а кто-то ему отвечал:

Был час глухой, полночный час,

чуть месяца светился глаз,

в деревне спал и стар и мал,

лишь ветер глухо бушевал.

Потом мне показалось, что учитель чешского велел подать губку Тиефтрунку, который весь извертелся у доски, стараясь увидеть, что делается в классе, и что учитель декламирует:

А он пред нею скок да скок,

она за ним, не чуя ног.

Собаки, взвыв, залаяли,

лишь этих двух почуяли:

и выли, выли без конца,

а потом он кивнул нам и мы все прокричали хором:

как будто чуя мертвеца!

А потом из разных углов класса раздался вой, затрясли руками, затопали ногамй и стали хором декламировать то, что в книжке было отчеркнуто синим:

«Полночный час уже пробил,

выходят тени из могил;

коль их заметишь пред собой —

не побоишься, светик мой?»

Учитель кричал Хвойке: что она должна была выбросить, когда бежала с мертвецом? И Хвойка мекал, что должна