— при этом не начиная с чистого листа, не порывая связи с уже материализовавшимся текстом — перенести на бумагу возникшую в его воображении детализированную картину этих глав.

В получившейся из этого расширения редакции, как будет и в ОТ, движение Левина к его эксперименту направляется впечатлением от беседы не с одним собратом по сословию, а с группой, что позволяет увидеть в его мотивации отражение репрезентативного социального опыта. Свентищев здесь — не просто богатый помещик, но и предводитель дворянства в своем уезде, то есть выборный глава местной дворянской корпорации. Фамилия персонажа еще не изменена, сам он еще не воплощает в себе ортодоксального прогрессизма 1860‐х так полно, как грядущий Свияжский, но уже наделен озадачивающей Левина в последнем антиномией — деятельной праздностью:

Одно, что мог себе говорить и говорил Левин о нем, это было то, что он был то, что мужики называют человек неламанный, т. е. нравственно не ломанный. Он всю жизнь не знал ни страсти, ни утрат, ни унижений, ни нужды. Одна забота и горе, которое он мог знать, думал Левин, это была забота и горе о том, что ему делать и как бы повеселее прожить <…>[1182].

Мужицкое словцо, употребленное для характеристики личности дворянина, резкой нотой предупреждает стереотипные суждения дворян о крестьянах, которым в этих главах автор дал звучать в полную силу[1183]. Именно этими стереотипами злоупотребляет, даже высказывая оригинальные мысли, второй прорастающий из раннего Свентищева персонаж — впервые встреченный Левиным безымянный «желчный помещик»[1184]. Хотя однажды в ОТ этот герой косвенно — пересказывая свой разговор с третьим лицом — и называет себя Степаном Васильичем, в нарративе и несобственно-прямой речи Левина он остается и при своем втором появлении — в написанных больше года спустя главах Части 6 о дворянских выборах — «помещиком с седыми усами»; впрочем, и сам он ни разу не обращается к Левину по имени-отчеству (312/3:26; 313–316/3:27; 318/3:28; 550–552/6:29). Последовательное обозначение персонажа соционимом придает ему свойство собирательного типа.

Хотя Левин далеко не во всем соглашается со своим новым знакомым, тот располагает к себе уже наружностью и манерой говорить, которые опознаются Левиным как свойственные старшему поколению и известной среде или группе внутри поместного дворянства:

Помещик с седыми усами был, очевидно, закоренелый крепостник и деревенский старожил, страстный сельский хозяин. Признаки эти Левин видел и в одежде — старомодном, потертом сюртуке, видимо непривычном помещику, и в его умных, нахмуренных глазах, и в складной русской речи, и в усвоенном, очевидно, долгим опытом повелительном тоне, и в решительных движениях больших, красивых, загорелых рук с одним старым обручальным кольцом на безыменке (312/3:26).

Пристальный взгляд на барские, но не знающие перчаток руки «крепостника» (удостоенные наибольшего числа эпитетов[1185]) с их «решительными движениями» иносказательно отсылает к теме патриархальной, а нередко и репрессивной, через рукоприкладство, помещичьей власти в ушедшую эпоху. В общем клубе толстовских героев седоусый помещик сближается с Николаем Ростовым эпилога «Войны и мира» — рачительным хозяином Лысых Гор, взыскательным, но пекущимся о крестьянских нуждах барином, а за старым обручальным кольцом на пальце мерещится перстень, камею на котором Ростов разбил, колотя проштрафившегося старосту, и который он, повинившись перед женой, продолжал носить в напоминание себе о пределе помещичьего самоуправства[1186]. В своем собеседнике Левин встречает героя предшествующего романа, каким тот мог бы быть, родись на двадцать-тридцать лет позже и доживи до эпохи преобразований. Во второй — уже осенью следующего года по календарю романа — сцене с Седоусом (назовем его так), в начале которой он дополнительно представлен нам отставным штабным полковником, Толстой доверяет ему партию в диалоге с Левиным, где лирически высказывается не чуждое и самому автору воззрение на основополагающее наследие дореформенного дворянства. Сделанное Седоусом сравнение помещичества со столетним деревом в усадьбе, подлежащей перепланировке, находит в Левине живой отклик: «Какую-то обязанность чувствуешь к земле. <…> Так мы без расчета и живем, точно приставлены мы, как весталки древние, блюсти огонь какой-то» (551–552/6:29).

Вернемся к их первой встрече. В позитивной части высказываний Седоуса развивается восходящая в генезисе этих глав к раннему Свентищеву идея помещичьей власти как благодетельного принуждения к прогрессу: «[И] сушилки, и веялки, и возка навоза, и все орудия — всё мы вводили своею властью, и мужики сначала противились, а потом подражали нам» (314/3:27). Попутно заметим, что «закоренелым крепостником» помещик назван с долей условности или иронии (по адресу прогрессистов, легко навешивавших такой ярлык на оппонентов): он не отрицает целесообразности отмены крепостного права как таковой, у него есть свой ретроспективно-сослагательный «план освобождения, при котором были бы устранены» последовавшие за реформой 19 февраля 1861 года «неудобства». Но, в отличие от Свентищева редакции серединной, охотно комментирующего левинский рассказ о хуторе старика-дворника, Седоус не способен понять своеобразную рациональность крепкого крестьянского хозяйства: «Рабочий наш только одно знает — напиться, как свинья, пьяный и испортит все, что вы ему дадите» (314/3:27). Продолжает он бить в эту точку и тогда, когда Левин пытается вернуть его к исходному наблюдению — о разладе в самих отношениях помещиков с крестьянской рабочей силой: «Он настаивал на том, что русский мужик есть свинья и любит свинство и, чтобы вывести его из свинства, нужна власть, а ее нет <…>» (316/3:27).

В соответствующем месте рукописи, уже решительно — в слое правки поверх копии предыдущей редакции — приближающей текст к процитированному окончательному и где, в частности, Свентищев становится Свияжским и по имени, и по идеям, ярко высвечивается то, что кажется Левину моментом истины. Слова сердитого помещика «Свиньи — и свиньями останутся» (здесь это прямая речь) не встречают возражения со стороны Свияжского: «Он очевидно вполне теперь разделял мнение желчного помещика о русском народе»[1187]. В ОТ это неожиданное совпадение выводов подано не так явно, но так же несомненно — оно усматривается из предшествующей сценам с помещичьими беседами характеристики антиномий Свияжского, среди которых есть и такая: «Он считал русского мужика стоящим по развитию на переходной ступени от обезьяны к человеку, а вместе с тем на земских выборах охотнее всех пожимал руку мужикам и выслушивал их мнения» (310/3:26). Социал-дарвинистское — в духе европейской эрудиции Свияжского — уподобление мужика транзитному продукту естественного отбора, конечно, не столь резкое, как дегуманизирующая народ просторечная инвектива деревенского старожила, но в конечном счете они смыкаются.

Итак, помимо других его функций в сюжете и смысловой структуре АК[1188], прогрессист Свияжский, отслоившийся по ходу писания от исходного персонажа Свентищева — апологета дворянского сословия, помогает нам