Квартира на Лиговке была странная, не более странная, чем другие питерские квартиры, с лестничной площадки попадали сразу в комнату, а из комнаты дверь вела в длинный извилистый коридор – налево-направо-налево-налево и в крошечную кухню. Народ по квартире распределялся, словно следуя правилу «не расходиться», все были вместе, вместе в комнате или вместе на кухне, или перетекали из кухни в комнату по темному коридору, как муравьи по лесной тропинке.

Он пришел незаметно, как будто в окно влетел, – только что все было без него, и вот он уже поет, кричит-хрипит.

– Нужна девочка, чтобы сидела рядом, – сказал кто-то, и Алену вытолкнули вперед, как говорят дети, «за красоту»; она потянула за собой Таню, так и сели, по одну сторону от него Алена, по другую Таня.

– Под Высоцкого, – перегнувшись к Тане, за его спиной прошептала Алена, и Таня непонимающе на нее посмотрела.

Она ходила-искала его месяцами, и вот так, просто – сидит с ним рядом? Таня как будто сама себе снилась и, что в этом сне происходит, не вполне понимала….Под Высоцкого? Она выросла на Галиче и Высоцком, у дяди Илюши были все записи, она их наизусть знает. Вовсе не под Высоцкого, он – сам.

В перерыве, когда все перетекли на кухню и там пили вино, курили, Таня с Аленой поссорились.

– Мне надоело… какой-то истерический надрыв, бе-е… – сказала Алена. – Разве это музыка?..

Таня все же окончила музыкальную школу и понимала – и правда, играть он не умеет: примитивные аккорды, играет без медиатора, ломает пальцы, рвет струны…

– Все эти рокеры какие-то… грязные… а твой гений некрасивый…

– Ты, ты!.. – шепотом вскрикнула Таня, наступая на Алену. – Как ты можешь?! При чем здесь его внешность? Это же стихи! Настоящие! В его текстах такая энергия! Он гений, ранимый, нежный, у него душа болит за весь мир, ему так больно за несовершенство мира, что у него сердце разрывается… Он поет о любви, не произнося слово «любовь»! …А ты, ты… как ты не понимаешь? Может, у тебя вообще нет души?!

Она впервые в жизни повысила голос, и это оказалось совсем не страшно – как будто стала ведьмой, села на метлу и понеслась. Алена попятилась и, поскользнувшись, упала на кучу из чужих курток, сваленных у двери, а Таня стояла над ней и страшным шепотом повторяла:

– Ты, я… если ты не понимаешь, ты мне больше не друг!..

– Ах, вот ты как? Это я тебе больше не друг? – сидя на полу, угрожающе зашипела Алена. – Давай иди к нему!..

Девочки разошлись, надувшаяся Алена отправилась в угол комнаты, подальше от него, а Таня – к нему, торопясь занять свое место рядом с ним.

Он спел несколько песен, отложил гитару, сказал «сейчас приду, только воды попью», Таня привстала – «хочешь чаю, я сделаю!», он отрицательно мотнул головой, двинулся на кухню, и она за ним. Все засмеялись – может, человек в туалет пошел, а она пристает со своим чаем, и Алена презрительно скривилась, но Таня, обычно такая чувствительная к тому, что о ней подумают, не поняла, что выглядит навязчивой, такой же, как девочки-поклонницы, не сводящие глаз со своих кумиров. Ничего она не понимала, у нее даже, кажется, температура поднялась.

На кухне они были одни. Потом Таня не могла вспомнить, как крепко он ее обнимал, она хорошо, до деталей помнила кухню, с укромными уголками, с огромной, как комната, кладовкой, где он сидел на полке и ел варенье, и они вместе ели варенье…

– У меня твои стихи, тетрадка, зеленая, за две копейки… – заторопилась Таня.

– Выброси, я еще напишу, – отмахнулся он.

– Как выброси?! Ты что?! Это же стихи…

– Зачем они мне, печатать их, что ли?.. Тебе правда понравилось?

– Да, да, это гениальные стихи…

Он обнял ее, прижал к себе. На полке лежала чья-то черная фетровая шляпа с большими полями – такие шляпы надевают на маскарад, он нахлобучил шляпу на Таню, сказал «красивая», – Таня или шляпа?.. Сколько времени они были одни – минуту, час, вечность? Заглянул ли кто-то на кухню и тактично ушел, или все терпеливо ждали, понимая, что происходит: она его нашла, их любовь как взмах, как взлет…

– Я в следующий раз приеду в мае. Приходи, ты хорошо сидишь рядом. – Он отстранился, улыбнулся. – Придешь?

Конечно, она придет, она пойдет за ним куда угодно, как ребенок за крысоловом с дудочкой…

– Ты почему такой грустный?.. – несмело спросила Таня.

– Никто не грустный. Все ништяк. Иди, я сейчас…

Таня вернулась в комнату, села на свое место, теперь уже по праву ее место было рядом с ним. Она все еще оставалась в черной шляпе, и когда он обнимал ее на кухне, была в шляпе. Алена прошептала ей на ухо вредным ревнивым голосом: «Ты теперь ее вообще не снимай, спи в ней!»

Все ждали, когда он вернется, – ждали-ждали, а потом кто-то отправился на кухню, в коридоре подергал ручку туалета и крикнул: «А где же он? Ушел, что ли?!» И все потекли на кухню, переговариваясь: «Ушел?.. Без предупреждения?.. Некрасиво. Люди, между прочим, деньги заплатили…» И – кто первый понял и как понял? Вдруг раздался крик: «Люди!.. Люди, он вышел! Вышел!.. В окно!»

Первой среди застывших в ошеломлении, потрясенных, опомнилась Алена – именно она вызвала «скорую». Спрашивала у всех номер дома, но никто не помнил, а хозяин квартиры куда-то исчез, и Алена, выглянув в окно, крикнула стоящим на улице прохожим – над ним стоящим, – «номер дома, быстро»! А повесив трубку, вытащила из кучи сваленной на полу одежды свою и Танину куртки, схватила Таню и вытолкнула из квартиры.

– Но он же сказал «все ништяк», – прошептала Таня.

Алена не расслышала, но она и не собиралась Таню слушать. Перед тем как выйти из подъезда на улицу, повернула ее лицом к себе, прижала, придерживая эту ее дурацкую шляпу, и так и вывела на улицу спиной, для верности закрыв ей рукой глаза – не смотри!

– Нет-нет-нет, – приговаривала она и волокла Таню, как куль, мимо стоящих вокруг него людей, прочь от красных брызг на асфальте, волокла и приговаривала: – Нет-нет-нет…

– Что нет?! – вдруг закричала Таня.

Алена молча потащила Таню дальше. Что ответить на вопрос «что нет?»? Левина бабушка, Мария Моисеевна, часто произносила на первый взгляд странную фразу: «Что нет, когда да…» На первый взгляд странную. И правда – что нет, когда да.

Ночь любви

«Маленькая, моя маленькая», – подумал Кутельман, глядя на отнюдь не маленькую, особенно по сравнению с ним, Фиру. Даже сейчас, когда Фира некрасиво сгорбилась рядом с ним, она была его выше, больше. Они вдвоем уже несколько часов сидели на Левиной кровати – в комнате Резников спал Илья, в коммунальной кухне среди чужого неряшливого быта не посидишь, и они ждали Леву в его комнатке, почти не разговаривали, она начинала говорить горячо, спутанно, задумывалась, замолкала. Они сидели молча, и он держал ее за руку. За окном была сиреневая ночь, никакой лирики, никаких чудес, все просто: в окне напротив всю ночь горела лампа под сиреневым абажуром. Бедная Фира, день ее огромной победы стал днем окончательного поражения, такого обидного и нелепого, что и предположить было нельзя… Любой может поскользнуться, карабкаясь на вершину горы, но поскользнуться на ровном месте и полететь кубарем вниз невозможно обидно – это же ровное место!..