Они опять помолчали. В тишине слышно было, как звенят москиты.

– В Канудосе не было раненых, – заговорил репортер, – а те, кого принято называть «уцелевшими», те, кого Патриотический комитет во главе с вашим другом Лелисом Пьедадесом расселил по всей стране, жили не в самом Канудосе, а в деревушках по соседству. Из кольца удалось ускользнуть семерым.

– Вы и это знаете? – вскинул глаза барон.

– Я один из них, – ответил репортер и, словно желая предупредить вопрос, торопливо добавил: – Тут важна другая статистика. Тут важно знать, сколько человек погибло в бою, а скольких зарезали.

Он замолчал надолго, потом встряхнул головой, отгоняя москита.

– И это возможно, – продолжал он, судорожно стискивая руки. – Мы можем получить сведения от одного весьма любопытного субъекта. Он принимал участие в экспедиции Морейры Сезара, а потом командовал ротой волонтеров из штата Рио-Гранде-до-Сул. Прапорщик Мараньян.

Барон, уже догадываясь, о чем пойдет речь, неотрывно смотрел на него.

– Вы, должно быть, знаете, что гаучо мастерски обезглавливают своих врагов? Так вот, прапорщик Мараньян и его люди-высокие специалисты в этой области, а сам он – не только мастер, но и энтузиаст этого вида казни. Левой рукой он ухватывает мятежника за нос, закидывает ему голову и вонзает клинок через сонную артерию. Разрез достигает двадцати пяти сантиметров, голова отваливается, как ломоть хлеба.

– Вы хотите напугать меня? – спросил барон.

– Если прапорщик Мараньян скажет нам, сколько людей он с помощниками обезглавил, мы сможем узнать, какое число мятежников пошло в рай, а какое-в преисподнюю, – сказал репортер и чихнул. – Обезглавливание тем и плохо, что душа попадает прямо в ад. Так по крайней мере утверждают.

Покидая с наступлением темноты Канудос во главе отряда из трехсот человек-никогда еще у него под началом не было столько, – Меченый приказывает себе не думать о той женщине. И он, и его люди-путь предстоит долгий, поэтому отобрали самых выносливых и привычных к переходам-знают, как важно порученное им дело. У подножия Фавелы они устраивают привал. В тишине, нарушаемой только треском цикад и кваканьем лягушек, Меченый, показав на едва виднеющиеся во тьме уступы горной гряды, еще раз напоминает своим бойцам, что вон туда надо будет завести, заманить, загнать солдат, чтобы Жоан Апостол, и Жоан Большой, и все остальные, не пошедшие вместе с братьями Виланова и Педраном навстречу Антихристовой рати, наступающей из Жеремоабо, встретили их губительным огнем из засад, уже приготовленных в горах и в прилегающих к ним равнинах. Конечно, Жоан Апостол рассудил верно: только на этой голой вершине можно нанести проклятым псам смертельный удар-спрятаться там негде, и стрелки будут бить их на выбор, сами оставаясь невидимыми. «Одно из двух, – сказал ему Жоан Апостол на прощанье. – Или солдаты попадутся в ловушку и мы их перебьем. Или сами погибнем, потому что, если они окружат Бело-Монте, у нас не хватит ни людей, ни оружия, чтобы сдержать их. Все зависит от вас, ребята». Меченый снова приказывает своим людям беречь патроны, стрелять только в тех, у кого шитье на мундире, а в руке сабля и кто едет на лошади, – это офицеры. А самим носа не показывать из засад. Он делит свой отряд на четыре части и назначает время и место встречи-вечер следующего дня, озеро Лаже, неподалеку от Аракатийской сьерры. К тому времени передовые части, вышедшие вчера из Монте-Санто, уже подойдут туда. С разъездами и патрулями в бой не вступать: затаиться, пропустить их, послать следом лазутчика. Самое главное-загнать масонов на Фавелу, никто и ничто не должно помешать этому.

Восемьдесят человек, оставшихся при нем, пускаются в путь последними. Вот и опять ждет его впереди бой. С тех пор как он себя помнит, столько раз уже было это, столько раз, крадучись, во тьме, шел он по сертанам, выскальзывая из ловушки или готовя ее врагу, что сейчас душа его спокойна. Такая уж у него судьба: убегать от врага или спешить ему навстречу и знать, что позади и впереди – только пули, смерть и кровь. Так было, так будет.

Как ни старается он забыть бледное лицо, покорные глаза, длинные распущенные волосы той женщины, образ ее упрямо возникает перед ним. Меченый старается отвлечься, думать о чем-нибудь другом, избавиться от этого непрошеного видения. Бок о бок идет маленький, верткий Трещотка, он энергично двигает челюстями, что-то жуя, он счастлив, что снова, как в былые разбойные времена, рядом со своим вожаком. Меченый торопливо спрашивает, не забыл ли он захватить мазилку из яичных желтков-лучшее средство от змеиного яда. Трещотка напоминает ему: он ведь сам роздал это снадобье командирам отрядов-Жоакину Макамбире, Мане Куадрадо и Фелисио. «Да, верно», – спохватился Меченый. Трещотка молча глядит на него, и Меченый спрашивает, в достатке ли у бойцов трех других отрядов глиняных фонариков, которыми в случае надобности можно ночью просигналить своим. Трещотка, расхохотавшись, говорит, что он самолично следил за тем, как их раздавали на складе братьев Виланова. «Должно быть, старею, раз все забывать стал», – бурчит Меченый. «Или влюбился», – шутит Трещотка. Меченый чувствует, что щеки у него горят; снова возникает перед глазами лицо той женщины – никак его не прогнать. Стыдясь самого себя, он думает: «Я даже не знаю, кто она и откуда, имени не спросил. Как вернусь в Бело-Монте, надо будет спросить».

Восемьдесят жагунсо идут за ними в молчании или переговариваются так тихо, что звук шагов, хруст гравия под подошвами сандалий заглушают голоса. Среди них есть и те, кто ходил с ним по сертанам, когда он был кангасейро и когда он гонялся за бандами Жоана Сатаны и Педрана, есть и те, кто служил в конной полиции, есть даже дезертиры из Сельской гвардии и бывшие солдаты. Не иначе как сам господь собрал вместе и сдружил непримиримых врагов: это сделали господь на небесах и Наставник на земле. Это они сотворили чудо, это они побратали каиново отродье и уничтожили царившую в сертанах лютую ненависть, превратив ее в дружбу.

Меченый убыстряет шаги и до самого рассвета уже не замедляет хода. При первом проблеске зари они добираются до сьерры Кашаманго и, спрятавшись в непроходимую чащу шике-шике и мандакуру, без сил опускаются наземь. Привал.

Через четыре часа Трещотка будит его. Прибыли двое лазутчиков, следивших за войском от самого Монте-Санто, – оба совсем еще юнцы, оба тяжело дышат, а один все растирает опухшие ступни. Солдат и вправду видимо-невидимо – тысячи. Идут девятью колоннами, очень медленно – в день не больше пяти лиг, – оттого что тяжело нагружены, их задерживает огромный обоз, но самое главное, неимоверных размеров орудие, которое везут-только представьте! – сорок волов. Колеса то и дело вязнут в рыхлой земле, приходится их откапывать и расширять тропу. Меченый обрывает: ему неинтересно, сколько их, ему важно, куда они идут. Парень, растиравший ногу, отвечает, что солдаты сделали привал в Рио-Пекено, а ночевали в Калдейран-Гранде, а потом двинулись на Житирану – там у них была дневка, – а оттуда с большим трудом вползли в Жуа, где и остановились на ночлег.

Маршрут этот удивляет Меченого – три предыдущие экспедиции не ходили этим путем. Может, они хотят ворваться в город не со стороны Бенденго, Камбайо или сьерры Каньябрава, а из Розарио? Что ж, это упрощает дело: применивши хитрость, можно проводить их прямехонько на Фавелу.