Именно над этим работал наш научный руководитель. Каждый раз, когда я встречалась с Лебланом, он менял тему разговора на свои драгоценные бары. Он говорил, что думает, что я могу обладать особой проницательностью. Однажды он даже спросил, не надену ли я их. Он сказал, что хочет убедиться, что это работает на неграх.

— Почему ты не сказала мне?

— Летти, я пыталась. — Голос Виктории сломался. В ее глазах была такая боль. И от этого Робину стало глубоко стыдно, потому что только сейчас он увидел жестокую схему их дружбы. У Робина всегда был Рами. Но в конце концов, когда они расстались, у Виктории осталась только Летти, которая всегда признавалась, что любит ее, обожает ее, но не слышала ничего из того, что она говорила, если это не соответствовало ее представлениям о мире.

А где были они с Рами? Смотрели в сторону, не замечая, втайне надеясь, что девушки просто перестанут препираться и пойдут дальше. Время от времени Рами подкалывал Летти, но только для собственного удовлетворения. Ни один из них никогда не задумывался о том, как глубоко одинока должна была чувствовать себя Виктория все это время.

— Тебе было все равно, — продолжала Виктория. — Летти, тебя даже не волнует, что наша хозяйка не разрешает мне пользоваться туалетом в доме...

— Что? Это смешно, я бы заметила...

— Нет, — сказала Виктория. — Ты не заметила. Ты никогда не замечала, Летти, и в этом все дело. И мы просим тебя сейчас наконец, пожалуйста, услышать то, что мы пытаемся тебе сказать. Пожалуйста, поверь нам.

Летти, подумал Робин, была близка к переломному моменту. У нее заканчивались аргументы. У нее был вид собаки, загнанной в угол. Но ее глаза метались по сторонам, отчаянно ища выхода. Она найдет любое хлипкое оправдание, примет любую запутанную альтернативную логику, прежде чем расстаться со своими иллюзиями.

Он знал, потому что не так давно делал то же самое.

— Итак, идет война, — сказала она после паузы. — Вы абсолютно уверены, что война будет.

Робин вздохнул.

— Да, Летти.

— И это абсолютно точно дело рук Вавилона.

— Ты сама можешь прочитать письма.

— И что — что Общество Гермеса собирается с этим делать?

— Мы не знаем, — сказал Робин. — Но они единственные, кто может что-то с этим сделать. Мы принесем им эти документы, мы расскажем им все, что знаем...

— Но зачем? — упорствовала Летти. — Зачем их впутывать? Мы должны сделать это сами. Мы должны сделать брошюры, мы должны пойти в парламент — у нас есть тысяча вариантов, кроме как идти через какое-то... какое-то тайное кольцо воров. Такая степень сговора, коррупции — если бы общественность просто знала, она бы не была за это, я уверена. Но действовать подпольно, воровать у университета — это только вредит вашему делу, не так ли? Почему вы просто не можете выступить публично?

На мгновение они замолчали, гадая, кто первым скажет Летти.

Эту задачу взяла на себя Виктория.

— Интересно, — сказала она очень медленно, — читала ли ты когда-нибудь литературу об отмене рабства, опубликованную до того, как парламент окончательно объявил рабство вне закона.

Летти нахмурилась.

— Я не понимаю, как...

— Квакеры подали первую петицию против рабства в парламент в 1783 году, — сказала Виктория. — Экиано опубликовал свои мемуары в 1789 году. Добавьте это к бесчисленным историям о рабах, которые аболиционисты рассказывали британской общественности — истории о самых жестоких, самых ужасных пытках, которые можно причинить ближнему. Потому что простого факта отказа чернокожим людям в свободе было недостаточно. Им нужно было увидеть, насколько это было гротескно. И даже тогда им потребовались десятилетия, чтобы окончательно объявить эту торговлю вне закона. И это рабство. По сравнению с этим война в Кантоне за права торговли покажется сущим пустяком. Это не романтично. Здесь нет романистов, пишущих саги о последствиях опиумной зависимости для китайских семей. Если парламент проголосует за принудительное открытие портов Кантона, это будет выглядеть как свободная торговля, работающая так, как она должна работать. Так что не говорите мне, что британская общественность, если бы она знала, сделала бы хоть что-нибудь.

— Но это война, — сказала Летти. — Конечно, это другое, конечно, это вызовет возмущение...

— Чего ты не понимаешь, — сказал Рами, — так это того, что такие люди, как ты, готовы оправдываться, если это означает, что они могут получить чай и кофе на свой стол для завтрака. Им все равно, Летти. Им просто наплевать.

Летти долго молчала. Она выглядела жалкой, пораженной и хрупкой, как будто ей только что сообщили о смерти в семье. Она издала длинный, дрожащий вздох и окинула взглядом каждого из них по очереди.

— Теперь я понимаю, почему ты никогда мне не рассказывала.

— О, Летти. — Виктория колебалась, затем протянула руку и положила ее на плечо Летти. — Все было не так.

Но на этом она остановилась. Было ясно, что больше ничего ободряющего Виктория не могла придумать. Больше нечего было сказать, кроме правды, которая заключалась в том, что, конечно же, они не доверяли ей. При всей их истории, при всех их заявлениях о вечной дружбе, они никак не могли знать, на чью сторону она встанет.

— Мы все решили, — мягко, но твердо сказала Виктория. — Мы отнесем это Гермесу, как только прибудем в Оксфорд. И тебе не обязательно идти с нами — мы не можем заставить тебя рисковать; мы знаем, что ты и так много страдала. Но если ты не с нами, то мы просим тебя, по крайней мере, хранить наши секреты.

— Что вы имеете в виду? — Летти заплакала. — Конечно, я с вами. Вы мои друзья, я буду с вами до конца.

Затем она обняла руками Викторию и начала бурно рыдать. Виктория застыла, выглядя озадаченной, но через мгновение подняла руки и осторожно обняла Летти в ответ.

— Мне очень жаль. — Летти фыркала между всхлипами. — Мне жаль, мне так жаль...

Рами и Робин наблюдали за происходящим, не зная, как к этому отнестись. У кого-то другого это было бы похоже на перформанс, даже тошнотворно, но с Летти, они знали, это был не фарс. Летти не могла плакать по команде; она не могла даже симулировать основные эмоции по команде. Она была слишком жесткой, слишком прозрачной; они знали, что она не способна действовать иначе,