Иджи закурила «Кэмел» и улыбнулась.

— Вот что я тебе скажу, Грэди. В следующий раз, когда эти кое-кто заявятся сюда — Джек Баттс, например, или Уилбур Уимс, или Пит Тидуэлл, — я скажу им: если вы не хотите, чтобы весь город узнал, кто скрывается под этими дурацкими простынями, то почему бы вам не сменить башмаки, когда в следующий раз отправитесь на свои идиотские сборища?

— Иджи, да погоди ты…

— Черт возьми, Грэди, меня не одурачишь. Да я где угодно узнаю эти здоровенные башмаки.

Грэди взглянул на свои ботинки. Он как-то растерял весь свой пыл.

— Ну хватит, Иджи. Должен же я им что-то ответить. Так как, прекратишь ты это или нет? Руфь, да подойди же ты сюда, помоги мне сдвинуть с места эту упрямую ослицу.

Руфь подошла к столу.

— Ой, Грэди, ну какой может быть вред от нескольких сандвичей, которые мы продали с черного хода? Это же не то чтоб они зашли сюда и сели с вами за один стол.

— Ну не знаю, Руфь… Надо будет поговорить с ребятами.

— Никому они не мешают, никого не трогают…

Грэди задумался.

— Ладно, шут с вами. — Он погрозил Иджи пальцем: — Но чтобы только с черного хода, слышишь?

Грэди поднялся, надел шляпу и снова повернулся к Иджи:

— Покер-то в пятницу состоится?

— Ага, в восемь. И захвати побольше денег, я чувствую, мне повезет.

— Я скажу Джеку и остальным… Пока, Руфь.

— Пока, Грэди.

Иджи покачала головой, глядя ему вслед.

— Жаль, Руфь, что ты не видела, как этот здоровый бугай, пьяный как собака, три дня подряд ревел у реки не хуже ребенка, когда умер Джо, старый негр, который его вырастил. Клянусь, я не понимаю, почему люди перестали использовать свои мозги по назначению. Ты только подумай: этим ребятам противно сесть за стол с черным, но зато они преспокойно едят яйца, вылезшие прямо из куриной задницы.

— Фу, Иджи!

Иджи засмеялась:

— Прости, но иногда они меня просто бесят.

— Знаю, дорогая. Постарайся не принимать это близко к сердцу. Люди так устроены, и ничто в мире их не изменит. Даже ты.

Иджи улыбнулась и подумала: «Что бы со мной стало, если бы не Руфь, с которой всегда можно выпустить пар». Руфь тоже улыбнулась.

Обе понимали — надо что-то делать. И на следующий день блюда в меню, висевшем на двери черного хода, стали на пять-десять центов дешевле. Они решили, что так будет справедливо.

ЕЖЕНЕДЕЛЬНИК МИССИС УИМС

«Бюллетень Полустанка»

6 апреля 1933 г.

В КАФЕ ПОМЕНЯЛОСЬ МЕНЮ

Постоянные посетители кафе, заглянув на прошлой неделе в меню, сильно удивились: помимо всего прочего там значилось филе опоссума, ребро скунса, козлиная печень с луком, пудинг с лягушатиной и пирог с паштетом из грифа.

Одна семейная пара приехала аж из самого Гейт-сити только ради того, чтобы пообедать. Они прочитали меню, развернулись и успели отойти на полквартала, когда Иджи открыла дверь и прокричала: «Первое апреля — никому не верю!»

Этой супружеской паре из Гейт-сити за причиненный моральный ущерб кроме обеда бесплатно подали пирог с кокосовым кремом.

Кстати, моя дражайшая половина на днях впустил в дом одну из своих охотничьих собак. Псина приволокла кость, и, представьте себе, я поскользнулась на ней и сломала на ноге большой палец. Доктор Хэдли положил гипс, но теперь мне приходится являться на работу в тапочках, и я не могу ходить собирать новости. Так что если у вас есть интересные сообщения, приносите мне их сами на почту.

Дот Уимс

РОДС-СЕРКЛ, 212

Бирмингем, штат Алабама

19 января 1986 г.

Опять наступило воскресенье, и Эвелин с мужем собирались в приют. Эвелин сняла с огня кофейник и подумала: «Хорошо бы сегодня никуда не ездить». Но когда дело касалось матери, Эд был непреклонен, так что она даже не решилась заикнуться о том, как ей не хочется тащиться в такую даль ради того, чтобы сказать «здрасьте» вечно ноющей, требовательной свекрови.

Для неё эти поездки были пыткой. Она ненавидела запах болезни, лизола, смерти. Это напоминало ей о матери, о докторах и больницах.

Эвелин было сорок, когда умерла мама. Тогда она и начала бояться смерти. Теперь, открывая по утрам газету, она первым делом, не заглянув даже в свой гороскоп, читала колонку некрологов. Сообщения, где усопшему было лет семьдесят-восемьдесят, приносили ей облегчение, а если покойник доживал до девяноста, она искренне радовалась и чувствовала себя в некоторой безопасности. Но стоило ей прочесть о смерти сорока- или пятидесятилетнего человека, — и целый день она чувствовала себя не в своей тарелке, особенно если в конце некролога семья усопшего просила присылать пожертвования в Общество борьбы с раком. Но хуже всего на неё действовали сообщения, в которых причина смерти не объяснялась.

После непродолжительной болезни… Какой?

Скоропостижно скончался… От чего?

Какой именно несчастный случай?

Она хотела, чтобы все было написано подробно, черным по белому. Никаких предположений и недомолвок. Особое отвращение она испытывала, если семья просила направлять пожертвования в Общество защиты животных. Что это значит? Человек умер от бешенства? Собака укусила?.. или кошка поцарапала?

Но все-таки большинство просьб о пожертвованиях относились к Обществу борьбы с раком. Она удивлялась, почему ей приходится жить в теле, которое стареет, ломается и болит? Почему было не поселиться внутри доски? Или в печке? Или в стиральной машине? Куда лучше иметь дело с обыкновенным мастером, с электриком, например, или водопроводчиком, чем позволять врачам тебя трогать. Когда у неё начались родовые схватки, доктор Клайд, акушер, стоял над ней и врал прямо в лицо:

— Миссис Коуч, вы позабудете об этой боли, как только увидите своего малыша. Так что поднатужьтесь немного, и все. Вы об этом даже не вспомните, поверьте мне!

Какая ложь! Она помнит каждый спазм — такая была запредельная, невыносимая боль — и ни за что не стала бы рожать второго ребенка, если бы не настойчивые просьбы Эда. И ещё одна ложь: второго родить оказалось ничуть не легче, чем первого, даже труднее, поскольку уже знаешь, что тебе предстоит. Она злилась на Эда все девять месяцев, и слава Богу, у них теперь есть Томми, потому что больше — ни за что, никогда! Насколько, конечно, это от неё зависит.

Всю жизнь она боялась врачей. Сначала относилась к ним с недоверием, а теперь — с ненавистью, отвращением и презрением. С тех пор как в палату, где лежала её мать, с важным видом вошел тот доктор с историей болезни под мышкой…