— Четверо. Я, Томми, Дэннис и Коди.

— Коди тоже там был? — спросила мисс Наварре.

— Какой Коди? — спросил детектив.

— Коди Роч, — ответила мисс Наварре. — Я вспомнила о нем вчера. Он обычно везде ходит за Дэннисом Фарманом, но его не было в парке, когда я пришла.

— Потому что он закричал, как маленький, и бросился бежать, — объяснила Вэнди с явным осуждением. — Полицейские появились, когда он на них наткнулся.

Детектив посмотрел на мисс Наварре.

— С ним мне тоже надо будет поговорить.

— Вы уже знаете, кто эта женщина? — поинтересовалась мать Вэнди.

— Еще нет.

— Это так ужасно. Подобное здесь никогда не происходило.

— Собака знает, кто это, — сказала Вэнди.

— Вэнди, — раздраженно осадила ее мать, — хватит об этой собаке.

Мендес поднял руку, чтобы она замолчала, не спуская глаз с Вэнди.

— На ней был ошейник?

Вэнди пожала плечами.

— Я не помню. У нее были огромные зубы. Вот что я помню.

— Какого цвета была эта собака?

— Белая с черными пятнами. — Она повернулась и посмотрела на свою мать с выражением, которое значило: «вот так-то», а потом снова к детективу. — Черное пятно вокруг одного глаза и уха.

Детектив Мендес записал все это в свой блокнот. Видимо, он нашел в этом что-то важное.

— Это так важно? — спросила мать Вэнди.

— Если мы найдем собаку, то на ошейнике могут быть указаны данные владельца; и если собака принадлежала жертве, то мы узнаем все об убитой, проверив по городской картотеке, — объяснил детектив Мендес. — Это долгая история, но с такими вещами никогда ничего не знаешь наперед.

— Вэнди, ты очень помогла, — сказала мисс Наварре. — Хорошо, что ты такая наблюдательная.

— Спасибо, мисс Наварре, — ответила Вэнди, сияя.

Детектив Мендес снова протянул ей руку.

— Спасибо, Вэнди. Если вспомнишь что-нибудь еще, можешь сказать маме или мисс Наварре, и они свяжутся со мной.

Вэнди никогда еще не чувствовала себя такой важной. Она словно участвовала в расследовании Нэнси Дрю.[11]Может, она даже напишет книгу и станет знаменитой. А может, Томми присоединится к ней. Теперь, когда эта идея полностью завладела ей, Вэнди терпелось поговорить с ним как можно скорее.

Мисс Наварре вывела их через боковую дверь в темный тихий холл, место, которое называлось «для шепота».

— Я по-прежнему не знаю, что делать, — обращаться за помощью к врачу или нет, — прошептала мать Вэнди, обращаясь к мисс Наварре.

Вэнди не удержалась:

— Мам, со мной все в порядке. Я увидела мертвого человека. Но не буду же помнить об этом всю жизнь.

— Зато я буду, — сказала мать. — Может, это мне надо к врачу.

— Все сейчас, как на иголках, — произнесла мисс Наварре. — Но если Вэнди хочет вернуться в класс, может, именно это ей и следует сделать.

— Да, мам, тут нет ничего ужасного.

Мисс Наварре повернулась к ней.

— Нет, это ужасно, Вэнди. Поэтому если ты будешь на занятиях и вдруг почувствуешь, что тебе страшно или ты расстроена, обещай мне, что тут же сообщишь об этом.

— Хорошо. Обещаю, — сказала Вэнди и пытливо взглянула на свою мать. Та не выглядела убежденной.

— Я буду присматривать за ней, — пообещала мисс Наварре.

— Хорошо, — скрепя сердце ответила мать Вэнди. Она обеспокоенно посмотрела на дочь. — Пожалуйста, делай, что скажет мисс Наварре, и ни при каких обстоятельствах не ходи домой одна. Я приеду и заберу тебя.

Ей вполне хватит подробностей с места преступления, чтобы сделать наброски для книги, подумала Вэнди. Вряд ли она их вообще когда-нибудь забудет.

Это наверняка.

Ей не терпелось поговорить с Томми.

Джейн Томас всегда начинала свой день в саду. Даже несмотря на то, что накануне вернулась поздно, проведя в Лос-Анджелесе долгий день на встречах, она поднялась наутро раньше, чем весь Оук-Нолл. Небеса были синие, а температура не опускалась ниже уютных 70 градусов.[12]Она прошла мимо кустов розы со снятыми цветками, а Вайолет, ее мопс, караулила мышей посреди разросшихся пурпурных рудбекий.

Джейн любила свой дом в Оук-Нолле. Она купила дом в испанском стиле 1928 года примерно пять лет назад, после того, как оставила мужа и Лос-Анджелес. Оук-Нолл всегда притягивал ее своей разношерстной публикой и ощущением комфорта маленького городка. Колледж придавал ему утонченности, академичности и жизнерадостности юности. Близость города к Санта-Барбаре и северным окраинам Лос-Анджелеса привлекала молодых специалистов с семьями и гарантировала ему отличное будущее. Все эти качества делали Оук-Нолл желанным местом для пенсионеров с деньгами, которые становились здесь меценатами, обеспечивая финансовую поддержку науке.

Колледж славился хорошей программой изучения музыки, заманчивой для начинающих музыкантов и певцов, как студентов, так и преподавателей. Каждое лето в Оук-Нолле проходил прославленный фестиваль классической музыки.

Хотя у Джейн по-прежнему была квартира в Лос-Анджелесе, ее подлинным домом стал Оук-Нолл, а центр для женщин — делом ее жизни.

Оук-ноллский центр был упрощенной версией Томасовского центра в Лос-Анджелесе. Эти центры, созданные Джейн и ее двумя сестрами на деньги трастового филантропического фонда семьи Томас, помогали женщинам наладить свою жизнь.

Ее клиентура состояла из женщин всех слоев населения, которым был нужен второй шанс и которые его заслужили. Бездомные, избитые, женщины с судимостью за наркотики и проституцию — тут были рады всем, не осуждали никого. Центр помогал женщинам, оказывая медицинскую и психологическую помощь, давая им кров, консультации по поиску работы, предоставляя новую одежду и разрабатывая имидж, благодаря которым они могли конкурировать на рынке труда с уверенностью и вновь обретенным чувством собственного достоинства.

Подопечные Томасовского центра выходили оттуда с чувством, что должны вернуть свой долг общине и помогать тем, кому повезло меньше. Джейн в свои сорок лет добилась успеха в мире бизнеса и стала известным меценатом. Она была членом многих благотворительных фондов, но Томасовский центр для женщин любила больше всего.

Через открытую заднюю дверь своего дома она слышала, как звонит телефон — уже третий раз за час. Она не отвечала на звонки, когда была в саду, и все это знали. Но три звонка за один час — значит, кто-то очень хотел до нее дозвониться, и ее пронзило непонятное тревожное чувство.