итальянского сапога. Ленкины — они чопорней — обитают в Лондоне, Париже и Берлине.

— Добросердечная курочка, значит, вкусная, и сердце у неё мягкое. Я буду сердце, — рассуждает лицемерный от возмужалости Михейша. Садится и тянется к блюду.

— Мне, чур, только белого мяса. — Это Ленка — неженка. Она уже успела скользнуть в кабинет и вынырнула из— за портьеры с новой, припасённой заранее взрослой книжкой. И по одной только книжке и по шелесту только что надетого длинного, совершенно не казённого, не школьного платья — с лямками, всего в кружевах и оборках, стало ясно, что она — самая старшая сестра и самая главная героиня обеденного спектакля против остальной мелкоты. И все несчастья транссибирской железной дороги тоже идут от её скорости взросления и поразительно классического вида фигуры от головы до пят, включая главный фэйсад лица. Она не любит пупырчатых шкурок и молочной пенки.

Вот так, ёпть, дак деревня! Где ж такая, чтоб пенок и шкурок не любить?

— Всем сидеть смирно и не рассуждать!

Это баба Авдотья. Она в доме вторая по главности после деда. Рассудительная Ленка на третьем месте. Папа с мамой — декоративные лица. С этим согласны все.

Пришёл дед Федот, в сенцах присел на лавку и отвинтил заиндевелые шнурки оранжевых ботинок с белочным мехом, с голенищами почти до колена, с крючками вместо дырок. Нерусь! Ну что за фасон!

С порога залы, не глядя, заученным движением дед зафинтилил картузного вида утеплённый из нутра берет в вешалку, расположенную к нему под острым углом. Попал. Зимний вариант картузоберета поболтался и затих на счёт «четыре».

— Не фу себе! — вырвалось у Михейши.

Дети застыли в стеклянной неподвижности — каждый со своим съедобным предметом, Смотрят на него, переглядываются и недоумевают: откуда у деда эквилибристская сноровка? Небось, и ножи умеет метать, и мячи в корзину через спину и с центра поля.

— Дед, ты, поди, у Гуда учился? — Это Ленка.

— Чего— чего?

— Ну… у разбойника, у Робина… который.

— А — а–а. Учился слегка. А ты книжку — то почто с собой таскаешь? Умной хочешь выглядеть? Мы и так это знаем. Жиром хочешь помазать устремление твоё, чтоб блистало как Михейшина шевелюра? Неси книгу назад. Потом возьмёшь.

Ленка обиженно ныряет в библиотеку. Теряется на десять минут.

Михейша пощупал причёску: точно, пора кудри стирать. Отвлекающим криком: «Ленка, мясо остыло. Греть тебе не будем».

Баба Авдотья: «А это не твоя забота, милок, а моя».

Дед: «Это её личное дело, может и сама разогреть. А вообще принято сообща сидеть, а не прыгать, кто куда горазд. Может, по очереди будем обедать? Или каждый сам себе начнёт готовить?»

Молчание за столом. Никто не хочет готовить каждый за себя.

Даша сидит на стуле с подложенной подушкой и мотает ногами: «Деда, а ты по проволоке ходишь?

— Чего — чего?

— По проволоке…

— Только по канатам ходил в детстве, по семипальным «пучкам», — ответил дед, ничуть не смутившись.

— Мой точно по канату пройдёт, — думает бабка.

— А через пропасть? — продолжает Даша.

— Не пробовал, детка, а что? Через пропасть пора идти? К кладбищу чоль дорога такая короткая? — и огненно щурится.

— Да — а–а… нет вроде… пока.

— Ну и помалкивайте тогда. Как надо станет — так и пойду.

Дед, пока полоскал руки, подслушивал и наматывал на ус куксивые застольные разговоры. Дед как гора велик, на вид сухопар. А в худых свиду горах часто водится феррум.

— Как зайдёте, не вздумайте здороваться с ним по— настоящему: руку сломает, — подсказывают иногда новым гостям, желая их обычным косточкам добра.

Процесс поглощения пищи идёт размеренно и поначалу мирно. Дед на правах домашнего монарха догладывает третью ножку. Делает он это весьма умело, не обрызгиваясь жиром и методично: от начала до конца, словно жук — короед. Добродушно бурчит, не выпуская ногу изо рта: «Не хотите трэскать — нэ эшьте: мнэ больше доста — уа — уа… ух, хороша… а вам не до — ф–ф — ф–ца».

Шлёп! Кость в сторону.

— Дашуленция, а подайте — ка мне, милая принцесса, ещщо вон то крылышко, что на Вас смотрит, а про меня мечтает. Кхы!

Матери и отца дома не видно. Отец на работе, а мать задерживается в пути. В доме как — то было принято, что семеро одного не ждут. Но дожидаются, как минимум, пятидесятипроцентной наполняемости. Иначе застолье может не состояться вовсе. Это главное дедово наказание. Проверено практически, и запомнилось надолго.

— Надо бы на водокачке бак ревизнуть, — говорит дед ни с того, ни с сего, поёрзав в кресле. — Эти котельные придурки всё не так сделали.

У него страшно — престрашно красивое кресло — ровно как у датского придворного стоматолога. С высокой фронтонистой спинкой, прорезанной насквозь параллелограммами. На кубиках перекрестий награвированы числа, вдоль оснований нарезанного поля — цифры. Смахивает на таблицу умножения, если бы не путал такой мотив: внутри пустых квадратов вмонтированы вертящиеся на осях костяшки бухгалтерских счёт. По креслу видно, кто в доме хозяин. Угадывается, что, несмотря на гротескно — юмористическое кресло, он вовсе не стоматолог, а скорее костолом, считающий выбитые бандитам ребра, или математик, которому кто — то из наивных студентов— двоечников вместо пузырька с ядом подарил всего лишь прощальный намёк.

— Копец! — сказали бы сегодня.

— «Ревизнуть» — что это?

— Читайте «Мёртвые души», а лучше «Ревизора».

— Там про водопровод? — это Ленка. — страшные, наверно, книжки?

— Скучные книжки! — бурчит Михейша.

— Молчи уж, умник.

Молчат. И снова:

— Дед, я с тобой! Чего там, шланг засорился?

— Причины не знаю пока. Может, просто труба замёрзла и к нам не идёт. Может отверстие на входе в наш бак не то. Может мотор ослаб. Умыться толком нельзя. Качаешь— включаешь, а воды всё равно нет. Хоть снова переходи на…

Тема знакомая. Перебивают тотчас же: «Не хотим из чародейника! Не модно!»

— Давления — то нет, — философствует дед — изобретатель и механик, — будто в пустыню, а не в бак, зараза, уходит.

— Где Зараза? В воде Зараза? Какая она из себя?

— Дед просто неудачно выразился, — сглаживает бабка возникшее недоразумение.

— Деда учитель, он не может неправильно говорить.

— И я учительша…

— Баба, ты, правда, учительша?

— Бывшая, детки, бывшая. Но правила все помню.

— Деда, я с тобой хочу! — начинает канючить Михейша.

— Ну, так пошли. За погляд денег не возьму.

— Какие инструменты берём?

— И мы с тобой сходим! — Это пищат малолетки.

— Сначала всё съешьте, потом поговорим.

Весь народ, кроме бабки, желает поучаствовать в лечении водокачки. У бывшей учительши, а теперь кухарки и