на его, Колину, честь, выставив его, Николая, простым мужем-терпилой, он тяжелой ладонью хлестанул жену наотмашь, сбил ударом с ног, и после этого начал допытываться:

– Кто? Когда? Где?

 И отвечала она безучастно, тихо, не по-живому, будто кто другой говорил, не она:

– Часа два назад. На Ворчале, где мостки, там поляна. Трое. Не наши. Жгли костер, пили.

 Николай помрачнел, минуту стоял истуканом, потом быстро стал собираться: рюкзачок, нож, топор… Выйдя из дома, направился скороходью, мягко погнал шагом в две-три шпалы в сторону мостков на Ворчале. "Проклятое место, – думал. – И опять же костер, пьянка…".

 Когда-то в далеком детстве, еще задолго до их злополучных с Бурлаком посиделок, он, двенадцатилетний мальчишка, возвращался из Заречья, от бабки с дедом, в пылинский дом к родителям. И вроде сначала, пока было солнце, морозец и искрил мелкий редкий снежок, идти было жарко, легко, но вдруг захолодало, лютый трескучий мороз к сумеркам стал невыносимым, и уже совсем замерзая, не чувствуя ног, почти дойдя до своего поселка, где были люди и тепло, как раз около Ворчалы с ее неладными мостками, Коля споткнулся о шпалину и упал. Заиндевелый лес вокруг быстро наполнялся густо-синей давящей тишиной, сливались очертания ветвей, лап, стволов, пока не остались по сторонам от железки только мутные темные стены. Пытаясь встать, подняв голову, Коля увидел совсем близко от насыпи, через канаву, большого зверя. Зверь не скалил зубы, не выл, не рычал – вообще не спешил, видимо остерегаясь запахов железной дороги, подниматься на насыпь, просто стоял, повернув в сторону к человеку лобастую некрасивую голову и следил за мальчишкой. Страх придал сил, и Коля понял, что заточенный электрод, который он таскал с собой на случай встречи с волками, – это так, для собственного спокойствия, до тех пор, пока этого волка не увидишь воочию, – считай, что прутик, и что показывать хищнику спину и убегать тоже нельзя, да и не убежишь от него.

 Поднявшись, дальше Коля пошел медленно, твердо, словно сам он, следящий за ним зверь и шпалы были одним целым, единым и единственным узлом бытия. Впоследствии он не понимал, как это получилось, видимо, перебарывая испуг, не давая запаниковать, включился древний инстинкт и волнами передавал в пространство, как позывные: "Я здесь главный зверь!".

 Волк, шпала – волк, еще шпала; ни на минуту не позволяя думам, страхам, сомнениям отвлечь его, увести в мысленный туман, заставить потерять бдительность, двенадцатилетний пацан медленно уходил от смерти. Волк шел вдоль насыпи, не отставая, и лишь когда послышался вдали лай пылинских собак, резко, в одно мгновение, бесшумно сгинул в мертвом лесу.

 И сейчас, направляясь с топором и ножом в рюкзаке чинить расправу, уже он, Николай, был волком, шел, как ему казалось, спокойно, холодно, может, даже равнодушно, просто уверенный в том, что сейчас дойдет и заберет три жизни. И сможет, и сдюжит. Последний до Ворчалы километр он передвигался скрадом, сошел со шпал, чтоб те не клацали, мягко ступал по песчаной обочинке, останавливался, прислушивался, ловил носом дуновения ветра, но костра и дыма не чуял… И услышал плеск воды – не от ветра и течения, а рукотворный – кто-то был на мостках, и Николай думал, как лучше: пробраться кустами или выйти к людям ли, нелюдям открыто. Оставил рюкзак под можжевельником, взял в руку топор, нож сунул за голенище. Так и вышел. Баба, вроде знакомая, из Пылинки, полоскала на мостках белье. Напугалась сперва – что за мужик с топором? И Коля очнулся, снова он стал человеком – выбрался из волчьего образа. Поздоровался и осмотрел поляну внимательно – ни мужиков, ни костра, ни костровища, ничего, одна трава густая, некошенная, и немного примятая только на тропке к мосткам. Никаких следов, – всё ложь, морок, всё наваждение худоголовой его жены! Или, может, было да не здесь? “Куда ж ты уходишь от меня? – думал Коля. – В жуть, в бред, в туман, разве там тебе место, Марина? У тебя ведь муж, дети…”. Сел он и сидел до ночи, думал еще и про Витьку Бурлака, какой был друг верный и парень хороший, и как бы сейчас он здорово ли, нет ли, но жил…

 Заполночь Николай пришел к Юре Шуту – тот только с полгода как обзавелся в Пылинке домишком, откинувшись с севера, с какой-то особой зоны, свой продукт еще не гнал, но брал неведомо где спирт, и до самого утра два волка, почуяв и признав друг друга, провели за столом в разговорах. И солнце взошло и застало их, когда Шут, держа пальцами в синих перстнях стакан, прерываясь то и дело на нездоровый кашель, рассказывал, как сиделось ему в сырых холодных бараках.

 А вскоре после этого Марина пропала. Совсем и навсегда. Ничего не сказав, не оставив ни записки, ни следов, ничего, как будто бы ее никогда и не существовало, а был только один долгий и сладкий сон, от которого Коля боялся восстать, потому что никогда больше не будет такого же сна. Ее искали в лесу, в речках, наводили справки на станциях, в милиции даже вспомнили, по какой статье сидел по малолетке Николай и несколько раз возили его на допрос с пристрастием, оскорбляя подозрениями. Коля никогда не смог простить жену за то, что бросив детей, она исчезла в никуда, бесследно, растворилась в пространстве, не поставив ясную точку, не успокоив его достоверностью, информацией о том, что с ней, где она. Это отсутствие точки, окончательного и ясного знака, могилы, трупа, костей в конце концов, это гнетущее, гложущее ощущение бессмысленной надежды на лучшее и неотчетливой уверенности в худшем изматывали Николая, как бесконечная зубная боль, как жажда, не знающая утоления. Эта мука неведения отпускала лишь когда он пил горькую. И уже, может быть, ради спасения рассудка он пил все чаще и дольше, нередко зависая у Шута по нескольку дней. Коля закашлял, захирел; врачи определили туберкулез, заставили обследоваться и Шута, и всю родню и коллег. И если стареющего Юру Шута успели подлечить и остановить болезнь медикаментами, то иссушенного горем и чахоткой, харкающего кровью Степанова пришлось везти на операцию. Пацанов на время отправили в Пылинку к старым, дряхлым и обовшивевшим от череды напастей Колиным родителям, прикрепили к районному диспансеру на вечное, казалось, наблюдение.

 Когда груженые ребята подтянулись к дому, готовясь встретить сердитого батю, одетого по обыкновению в тренировочные брюки и теплую фланелевую рубаху навыпуск, меряющего в комнатных тапочках арестантской