— Что вы сказали? — хрипло сказал он.

Роджер увидел, как рука его выпустила бич, опустилась к поясу и, рванув застежку кобуры, ухватила револьвер. В одну секунду он понял, что лейтенант в приступе бешенства может выстрелить. И действовал стремительно. Он схватил Франки за шею и одновременно сильным ударом выбил у него из руки оружие. Лейтенант пытался высвободиться из пальцев, сжимавших его загривок. Глаза у него выпучились, как у жабы.

Восемь солдат, которые, покуривая, наблюдали за экзекуцией, не шевельнулись, однако Роджер понимал, что первоначальная растерянность пройдет, и по приказу лейтенанта они вступят в игру.

— Я Роджер Кейсмент, служу в „Экспедиции Сэнфорда“, и вы меня прекрасно знаете, мистер Франки, потому что мы как-то раз играли с вами в покер в Матади, — сказал он, разжав пальцы. Потом подобрал с земли револьвер и учтиво протянул его лейтенанту. — В чем бы ни провинился этот юнец, вы, истязая его, совершаете преступление. И вам, как офицеру „Форс пюблик“, это известно лучше, чем мне, потому что вы наверняка знаете законы Независимого Государства Конго. Если в результате побоев он умрет, у вас на совести будет убийство.

— Я человек предусмотрительный и, в Конго отправляясь, совесть свою дома оставил, — отвечал офицер. По лицу его, насмешливо-недоуменному, видно было, что он не понимает, сумасшедший перед ним или просто шут гороховый. Но ярость его уже схлынула. — Хорошо еще, что вы оказались так проворны, не то получили бы пулю. А за убийство англичанина меня втянули бы в жуткую дипломатическую канитель. Но наперед советую вам больше не вмешиваться в подобные дела. У большинства моих сослуживцев — очень скверный характер, и вы так дешево не отделаетесь.

Гнев его сменился явным унынием. Франки пробормотал, что кто-то явно предупредил туземцев о его появлении. И теперь придется возвращаться в Матади с пустыми руками. Лейтенант промолчал, когда Роджер, велев своим людям отвязать мальчика и положить на носилки, которые смастерили из гамака и двух жердей, вместе с ним двинулся в сторону Бомы. Когда через двое суток дошли до города, мальчик, несмотря на раны и потерю крови, был еще жив. Роджер доставил его в лазарет. А сам подал на лейтенанта в суд за превышение должностных полномочий. В последующие недели его дважды вызывали давать показания, и на этих долгих и бессмысленных допросах он понял, что делу не будет дано хода, а офицер даже выговора не получит.

Когда же за отсутствием доказательств и претензий со стороны потерпевшего иск был окончательно отклонен, Роджер Кейсмент уволился из „Экспедиции Сэнфорда“ и вновь стал работать под началом Генри Мортона Стэнли — к тому времени африканцы уже дали ему прозвище Булла Матади (Сокрушитель Камней) — на строительстве железнодорожной ветки, которую начали тянуть параллельно караванному пути из Бомы и Матади до Леопольдвиля и заводи Стэнли. Жестоко избитый мальчик остался у Роджера, сделавшись его слугой, помощником и спутником в африканских походах. Так и не узнав, как его зовут на самом деле, Роджер дал ему при крещении имя Чарли. С тех пор вот уже шестнадцать лет они были вместе.

Из-за столкновения с одним из директоров компании он уволился из исследовательской „Экспедиции Сэнфорда“. И не жалел об этом, потому что работа со Стэнли на строительстве железной дороги, хоть и требовала неимоверных физических усилий, возвращала ему иллюзии, некогда приведшие его в Африку. Вырубать просеки в лесах, взрывать горы, прокладывая железнодорожную колею — в этом было что-то от той поэзии первопроходчества, о которой он так мечтал в свое время. Работа под открытым небом, под нещадно палящим солнцем или проливными дождями, когда Роджер распоряжался носильщиками и лесорубами, командовал надсмотрщиками-„занзибарцами“, следил, чтобы землекопы делали свое дело на совесть, когда трамбовал, выравнивал, укреплял земляную насыпь, когда вгрызался в дремучую чащу, требовала предельного напряжения, зато одаряла сознанием того, что его труды пойдут на благо и европейцев, и африканцев, и колонизаторов, и колонизуемых. Герберт Уорд сказал ему как-то: „Когда мы познакомились, я считал тебя всего лишь искателем приключений. Теперь вижу, что ты — мистик“.

Тяжелее всего давалась Роджеру необходимость спускаться в деревни и договариваться, чтобы старейшины племен предоставили носильщиков и лесорубов. Чем больше развивалось Независимое Государство Конго, тем острее становилась нехватка рабочей силы. Племенные вожди, хоть и подписали в свое время контракты, теперь поняли, что к чему, и с крайней неохотой отпускали мужчин прокладывать дороги, сооружать дома и склады или добывать каучук. Ради того, чтобы преодолеть это сопротивление, Роджер, пока работал в „Экспедиции Сэнфорда“, добился, пусть и безо всякого юридического обоснования, чтобы компания выплачивала рабочим скудное вознаграждение — чаще всего в виде специй и пряностей. Примеру этому последовали и другие концессионеры. И все равно нанять рабочих было трудно. Вожди твердили, что им неоткуда взять людей, потому что кто-то должен возделывать землю, ходить на охоту и ловить рыбу — иначе нечем будет кормиться. Довольно часто перед появлением вербовщиков работоспособные мужчины просто убегали и прятались в зарослях. За этим следовали карательные экспедиции, принудительные наборы и обыкновение запирать женщин в так называемые maisons d'otages[5], в качестве гарантии, что мужья не скроются.

Роджеру и в „Экспедиции Сэнфорда“, и у Стэнли часто поручали вести переговоры с туземными общинами о выделении нужного числа людей. Языки давались ему легко: он уже сносно объяснялся на киконго и лингала, а потом и на суахили, хотя всегда брал с собой переводчиков. Африканцы, услышав, что белый кое-как объясняется на их языке, теряли исконное недоверие. Мягкие манеры Роджера, его терпеливое и подчеркнуто уважительное отношение к собеседникам помогали не меньше, чем подарки — одежда, ножи и другая домашняя утварь, не считая стеклянных бус, пользовавшихся наибольшим успехом. И, как правило, ему удавалось приводить в лагерь нескольких туземцев, годных в носильщики или землекопы. Он прослыл „другом негров“, и если эти слова одни его товарищи произносили с сожалением, то другие — и прежде всего офицеры „Форс пюблик“ — с нескрываемым презрением.

Но для Роджера посещать туземные поселения с каждым годом становилось все тягостнее. Поначалу он бывал там охотно, потому что питал живейший интерес к быту, языкам, привычкам, кушаньям, песнопениям и пляскам, религиозным ритуалам этих племен, застрявших, казалось, во глубине веков, и дивился первобытной, чистой и простодушной невинности африканцев, причудливо перемешанной со столь же первобытной жестокостью иных обрядов — вроде существовавшего кое-где обычая приносить в жертву новорожденных близнецов или после смерти хозяина убивать и хоронить вместе с ним его слуг — невольников, как правило, — или людоедства, распространенного в некоторых племенах, внушавших по этой причине своим соседям ужас и отвращение. И после переговоров Роджеру почти всегда становилось как-то не по себе, и его не покидало ощущение, что он ведет нечистую игру с людьми из другой эпохи, которые, хоть ты наизнанку вывернись, объясняя и растолковывая, все равно никогда не поймут его полностью, и потому, как ни старался он предусмотреть все, что в этих договорах могло быть использовано во вред им, неизменно терзался угрызениями совести, чувствуя, что поступает вопреки своим убеждениям, морали и действует вразрез с „первичным принципом“, как называл он Бога.