с внешней стороны всем пришлось примкнуть к новым порядкам. Надо было, чтобы не смешить людей, бросить прежние рыдваны и возки и обзавестись небольшими каретками на лежачих рессорах, с одним выездным, и не стоящим сзади на запятках, а сидящим спереди на козлах; общеевропейский покрой платья был окончательно принят всеми: оказалось необходимым уменьшить штат ставшей вольной прислуги и изменить способ обращения с ней. Если подзатыльники и пощечины по отношению к служительскому персоналу (даже не самими господами, а дворецкими и другими старшими служителями) вывелись не сразу, то уже об отсылке для наказания в полицию нечего было и думать. Мужские гимназии реформировались; напоминавшая полицейский мундир гимназическая форма с красным стоячим воротником заменилась более скромной и соответствующей ученикам. Вводились и быстро прививались, значительно влияя на демократизацию московского общества, женские гимназии. Закрывались прежние дворянского характера пансионы, но нарождались средние и высшие учебные заведения нового типа.

Мелочный домашний обиход сам собою менялся, прежние «смолки» заменялись китайскими бумажками, нагревавшимися над свечами, сальные свечи с их щипцами для снимания нагоревшей светильни исчезли, будучи побеждены подешевевшими стеариновыми; ламповое дело радикально реформировалось, олеин был вытеснен керосином, и прежние заводные лампы, «карсели»,* или были сданы в архив или переделаны; во многих домах, особенно же в магазинах, ввелось газовое освещение; мужчины забыли о сапогах и перешли к ботинкам; травяные веники заменились щетками, и так до бесконечности. Торговая и промышленная Москва наводнилась массой новинок, предметами первой необходимости и роскоши, сначала заграничного, а затем и русского производства, вытеснившими из обихода почти все свое доморощенное и домодельное.

Демаркационная линия была перейдена: дореформенная старая Москва отжила, стала достоянием прошлого. Но, конечно, и внутренне и внешне, особенно даже внешне, в Москве второй половины шестидесятых годов много осталось прежнего, теперь уже не существующего. Чистоты на улицах, и в настоящее время далеко не достигнутой, не было вовсе, мостовые были отвратительны, тротуарные столбы, кое-где даже деревянные, считались еще почему-то и кому-то нужными, зимой снег и накапливавшийся мерзлый навоз не свозились, и к весне Москва бывала вся в ухабах, которые, когда начиналось энергичное таяние, превращались в зажоры, и наступал момент, когда благоразумный обыватель сидел дома, ибо проезда не было ни на колесах, ни в санях. А то выходило так, что по Тверской, Кузнецкому мосту и по другим большим улицам ездили в пролетках и чуть не стояла пыль, а в Замоскворечье пользовались еще санями. Улиц летом не поливали, высохший навоз не счищали с мостовой, и сразу после весенней грязи наступал период пыли, во много раз превосходившей дающую и теперь себя чувствовать. Бульвары не стали лучше, на них царило такое же запустение, а Александровский сад с знаменитым гротом* если и содержался в несколько большем порядке, то все-таки не был пленителен, и цветочных насаждений в нем не полагалось; зато стены внутри грота, а частью даже и снаружи были покрыты стихотворными и простыми надписями очень плохого содержания.

В весеннюю и летнюю пору, по праздничным дням, москвичи направлялись подышать чистым воздухом, помимо Петровского парка, где продохнуть нельзя было от пыли, в Сокольники, где не существовало теперешнего паркового благоустройства, массы дач и многочисленных хулиганов, но зато больше было природы, на Воробьевы горы,* где тоже была достаточная глушь, и в красивые Нескучный сад* и Кунцево. Дач тогда под Москвой было гораздо меньше, и множество обывателей оставалось на лето в городе. Таких дачных поселков, как Перловка, Малаховка, Пушкино, не существовало еще, но дачный спорт начинал уже развиваться, и ближайшие к Москве деревни гостеприимно принимали к себе летом горожан просто на чистую половину крестьянской избы.

И зимой и летом бывали народные гулянья. На масленице и на пасхе — «под Новинским», там, где теперь бульвар,* заменивший прежний огороженный столбами пустырь, в вербное воскресенье* — на Красной площади, на семик* — в Марьиной роще, скоро, однако, перешедшее в Сокольники, и на Девичьем поле. Гулянье «под Новинским» состояло из неизбежных каруселей, вращающихся качелей, лавок со сластями и балаганов, из которых некоторые — помнится, Берга и Малафеева, — сбитые из теса, уподоблялись театру и давали обычно обстановочные пантомимы батального характера, вроде «Битвы русских с кабардинцами», «Взятия Карса» или разных эпизодов Крымской кампании, вообще что-либо сопровождающееся военными эволюциями и отчаянной пальбой из ружей и даже деревянных пушек, наполнявшей весь зрительный зал пороховым дымом.

Кроме больших балаганов, воздвигался целый ряд мелких, обтянутых парусиной, через дыры которой бесплатно любовались представлением уличные мальчики, где тоже давались, но уже упрощенные, пантомимы, пелись песни, имели место акробатические представления и показывались фокусы, впрочем в антрактах главные персонажи, с обязательным «парнем» в русской рубашке, с накладной бородой из пакли, с балалайкой в руках, выходили в костюмах и гриме, несмотря на холод, на балкон балагана, и начиналось то, что французы называют la parade: кто мог и умел, балагурил и смешил публику, переговариваясь с ней, а кто просто стоял, дрожа от холода. В тех балаганах, где бывала военная музыка, — иногда всего-навсего четыре трубы и барабан, — этот оркестр дудел и гремел вовсю, а так как балаганов было много и музыка играла единовременно и разное, а к этим звукам присоединялась слышная, конечно, и снаружи пальба батальных пантомим и звон колоколов, которыми балаганы созывали публику к началу представления, то получалась замечательно дикая и оригинальная какофония, переносная для уха, благо это происходило на воздухе, и даже возбуждающая, веселящая.

В совсем маленьких балаганчиках показывались панорамы, диорамы, восковые фигуры, чудовища, дикие люди, обросшие мхом, и даже недавно пойманная в Атлантическом океане рыбаками сирена. А по левому, от Кудринской площади, проезду пустыря шло катание, очень многолюдное, особливо на пасху. Выезжало на своих лошадях главным образом именитое и неименитое купечество, но катались и представители дворянского и других сословий. Едва ли, однако, это катание доставляло кому-либо удовольствие; по крайней мере, все сидевшие в экипажах, в противоположность пешей толпе, искренне веселившейся и шумевшей, казались мрачными и словно исполняли священный, но тяжелый долг. Да тут и был налицо долг — щегольнуть выездом. И действительно, на гулянье можно было видеть великолепных лошадей, эффектные экипажи и чудовищных размеров кучеров в голубых, пунцовых, зеленых бархатных с острыми углами шапках, каких теперь больше кучера не носят. А в толпе на самом гулянье шла толкотня, грызня орехов и подсолнухов, шныряли продавцы недавно изобретенных разноцветных, надутых газом шаров и встречалось немалое количество пьяных.

Катание на вербное воскресенье, тоже очень