ни оказался, он не мог быть по-настоящему злым, испытывая такие чувства. Истинное зло не имеет причин, оно просто приносит несчастья всем, до кого может дотянуться.

– И все равно тот человек герой, – заупрямился Мадока. – Ты ничего не понимаешь в геройстве.

– Да уж куда мне, – проворчал Хизаши и залпом допил остатки остывшего чая.

До вечера они почти не общались. Мацумото лежал на футоне и вроде бы дремал, завернувшись в теплое одеяло, несмотря на то, что настоял на жаровне. Кента вдосталь нагулялся днем и потому вынужденно терпел духоту излишне прогретого помещения. Он сидел и думал о разном: о том, что не может до конца доверять Мацумото, но и ни разу не заметил за ним злобы или желания навредить; думал о том, каковы же причины его навязчивого следования за Кентой; чего именно он хочет таким образом добиться. В мыслях всплывали отрывки разговоров, напевный рассказ за столом в идзакае, слова Хизаши, в которых сквозило разочарование. У Кенты не было близких друзей – ровесники в деревне относились к сыну мико[20] из храма уважительно, но в игры брали с неохотой, – и Хизаши стал первым в его новой жизни, кто проявлял к нему такой интерес, помогал, пусть и с неким умыслом. Глядя на него сейчас, Кента видел перед собой загадку, но она уже не пугала.

Но завтра они отправятся разными дорогами, и как бы Кента ни был тверд в своих словах и решениях, не мог не испытывать грусти от скорого расставания. И еще одно принялось терзать его, едва шум улиц остался далеко: если уж Мацумото ёкай, то почему ворота Кёкан так и показались им? Школа Сопереживания, по слухам, благоволила ёкаям, стало быть, причина не в Хизаши. Но…

Значит ли это, что там не желали видеть Кенту, и его сердце и намерения недостаточно чисты для них?

Хизаши перевернулся на другой бок, скорчившись под одеялом. Во сне он изредка вздрагивал, и когда Кенте стало видно его лицо, частично скрытое разметавшейся челкой, он заметил, как оно страдальчески кривится. Должно быть, это страшный сон.

Кента тихо подошел к задней перегородке и отодвинул ее, впуская свежий воздух. Вредно спать в духоте. Хизаши поежился и втянул ладони под одеяло, но вздрагивать перестал. Кента выглянул наружу. Если в прошлый вечер в городе светились редкие огни, то сегодня Ямаситу было не узнать! Вереницы разноцветных фонариков и флажков связывали извилистые улочки с площадью светящимися дорожками, люди будто перепутали день и ночь и уже собирались на праздник, неся с собой по своему собственному тётину[21]. Недавно господин Танака сказал, что особенностью Ониби-мацури было шествие с фонариками вокруг города с последующим ритуалом на площади, которым занимались оммёдзи из Дзисин, а позже запускали фонарики уже забавы ради и чтобы люди помнили, с чего все начиналось. Оттого самым большим спросом на ярмарке пользовались разнообразные фонари, бумажные и даже шелковые, расписанные диковинными животными, птицами и цветами, а порой и заклинаниями на удачу, здоровье и счастье в любви.

Одним словом, с высокой галереи город под куполом сгущающейся тьмы казался ожившей огненной сказкой.

– А еще оставаться не хотел.

Хизаши зашуршал за спиной, и его голос раздался совсем рядом.

– Можешь сказать, что оказался прав, – разрешил Кента, не обидевшись. – Это красиво.

– Ты не видел настоящей красоты.

– Ошибаешься, – ответил Кента и подумал о тонком силуэте матери, возносящей молитву в их маленьком скромном храме, и утренний свет, падающий на ее одежду и волосы с парой тонких поседевших прядей сквозь деревянную решетку окон под самым потолком. Но в этот раз сердце не сжалось от тоски, и Кента улыбнулся. Кажется, он привыкает к самостоятельности куда быстрее, чем сам от себя ожидал.

Уходя на праздник, они столкнулись с хозяином, Танакой, и тот едва заметил их, рассеянно извинившись. Кажется, он чувствовал себя дурно, но от предложения Кенты осмотреть его отказался. «Всего лишь сердце пошаливает», – отмахнулся он и ушел. Едва ли до утра кто-то вернется в рёкан.

– Он встревожен, – заметил Кента, когда они с Хизаши вышли на улицу. – Может, не стоит оставлять его одного?

– Он не один, есть работники, – возразил Хизаши. – К тому же ты забиваешь себе голову чужими заботами, а это вредно для течения ки.

– Ки?

– Только не говори, что даже этого не знаешь.

Хизаши неторопливо двинулся на звук музыки и неразборчивый гомон человеческих голосов. Фестиваль начался на закате, а основное его действие приходилось на поздний вечер и ночь. Сейчас же огни фонарей уже заменили свет солнца, и улицы заливало неровное красно-желтое сияние, отгоняющее тьму в самые укромные уголки. Небо казалось безумно черным, непрозрачным, оно будто поглощало любой свет, обволакивало город, еще более яркий на фоне тьмы по его краям. Кенте примерещилось, что все вокруг ненастоящее, и сам он – куколка, помещенная в клетку из расписной бумаги.

– Как бы объяснить понятнее? – меж тем рассказывал Хизаши. – В любом человеке есть особая энергия, она течет по невидимым глазу каналам-меридианам, пронзает каждый сун тела и является основой для постижения оммёдо. Если твоя ки сильна, она даст возможность видеть незримое, совершать невероятное. И напротив, если ки слаба и на ее пути встречаются заторы, то и здоровье будет слабо, и тело немощно, и разум ограничен. Но свою ки можно укрепить и развить тренировками, и верх развития ки – искусство оммёдо.

– Значит, моя ки сильна?

Хизаши прищурился и посмотрел на Кенту свысока.

– Не обольщайся. Она достаточно сильна, чтобы дать тебе шанс, но я не ощущаю ничего выдающегося.

Кента подумал и решил не обижаться. В конце концов, оценка настоящих оммёдзи важнее и веры ей больше.

– А твоя ки? Какая она?

– О! – как-то странно улыбнулся Хизаши. – Она многих бы заставила удивиться.

– А ты не особенно-то скромен.

– К чему скромность, когда все и так видно?

Кента пожал плечами и не стал ничего отвечать. Едва ли Мацумото догадывался, насколько Кенте «и так видно», но пока это никому не доставляло хлопот, все в порядке. Дурных людей тоже предостаточно, но никто не тычет в них пальцами на улице: «Смотрите, этот человек лжив, а тот жаден!» У каждого должен быть шанс показать, каков он на самом деле.

Площадь Ямаситы гудела растревоженным ульем: люди веселись, несмотря на поздний час, толкались у лотков с угощениями и различными товарами, выбирали самые красивые фонари из тех, что изготовили на конкурс, отовсюду звучала музыка, отбивали ритм барабаны, процессия с огнями и танцами заканчивала обходить город и скоро должна