Явно пересмотрела телек. Ох уж это кабельное!

Проходит минута, и Джил снова берет трубку. Идет в тихое место.

– Во вторник я устраиваю обед для подруг.

– Во вторник, говоришь? Посмотрим… Какая жалость. У меня во вторник пересадка почки.

– Грейси. Они же классные девчонки. Могу за тобой заехать.

– Джил…

– Ладно. Хотела поговорить еще кое о чем. Меня беспокоит Хилли.

– Угу.

Джил из тех людей, кого беспокоит, не упадет ли ей на голову мусор из космоса. Кладу ногу на ногу и болтаю стопой. И тут замечаю какой-то прыщик на ноге. Откуда у меня может быть прыщик? Я же не контактирую с человеческими существами. По почте, что ли, прислали?

– На прошлой неделе директриса звонила. Жалуется, что она матерится.

Сочувственно щелкаю языком:

– Ну надо же, вроде такая хорошая школа! А директриса матерится.

Уверена, я подцепила какой-то вирус.

Джил вздыхает. Наверное, считает до десяти.

– Это Хилли матерится. Дома мы так не разговариваем. Гарри бы удар хватил, если б он ее услышал. Понимаю, она подросток, и у нее сейчас такой период, но ей всего лишь десять… С Гарри-младшим никогда таких проблем не возникало.

Еще бы, ведь он полное ничтожество. Наверняка есть способ избавиться от этого прыщика… Может, раскалить булавочную головку на газу и прижечь?

– Пожалуйста, не обижайся, но… это ты?

– Что я?

Или так клещей вынимают?

Джил опять вздыхает, глубже:

– Ты выражалась при Хилли матерными словами?

– Бл… Да как ты могла подумать?

Вспомнила: надо привязать к прыщу кусочек банановой шкурки.

– Грейс, хватит! – Ее голос опускается до шепота. – Ты и понятия не имеешь, что значит быть матерью.

Задумываюсь на минуту.

– Ты права, – отвечаю я. – Не имею.

Обед в понедельник обернулся катастрофой. По плану я должна была съесть сэндвич с яйцом и салатом, но застряла, считая проростки. Проростки альфа-альфы – худшие в мире, еще хуже тертой морковки. У меня есть щипчики для бровей с плоскими концами, расположенными под углом, но спина и глаза начинают болеть, и легко ошибиться. Обычно у меня хорошо получается, но на этот раз всё вышло по-другому. Когда я наконец насчитала 100, было уже 14.30 – час обеда давно прошел, и есть я уже не могла. Сэндвич отправился в помойку, а потом я разбила пустую тарелку о край холодильника, и осколки разлетелись по всей кухне. Их было 87.

В понедельник было 36 градусов, во вторник 25. Я попыталась сделать кое-какую работу по дому, хотя обычно занимаюсь этим в воскресенье вечером. Отсчитала 10 вещей, чтобы загрузить их в стирку (трусы, лифчики, носки и носовые платки не считаются, их можно класть сколько угодно), но не смогла идеально ровно наполнить порошком мерный стаканчик. Раньше таких проблем не возникало.

Лишь одно из обычных дел я не делаю. Не разбираю сумку. Там, на дне, лежит сложенная салфетка. Если бы я решила вытряхнуть сумку, пришлось бы взять салфетку в руки, и я могла бы ненароком ее развернуть. И увидеть написанный на ней номер телефона. И никогда не забыть эти цифры.

В среду у меня разыгралась мигрень или что-то вроде этого, и вместо того, чтобы идти в кафе, я целый день провалялась на диване. На улице было 14 градусов. Видите? Так просто невозможно.

Я слегка изменила распорядок. Теперь всегда останавливаюсь в 5 шагах от входа в кафе, смотрю в окно и лишь потом захожу внутрь. Я не могу ни на что повлиять. Но мне нравится чувствовать себя подготовленной.

Четверг, 22 градуса. В 19.00 звоню Ларри. Обычно я так не делаю. Если мы и говорим посреди недели, так это потому, что она звонит мне. (И это нормально: ведь нельзя ожидать от детей соблюдения расписания. Как только ей исполнится 18, всё изменится.) Но я должна с ней поговорить. Поэтому отныне в 19.00 накануне первого свидания я всегда буду звонить Ларри.

– Что новенького?

– Ничего. – Ее голос звучит угрюмо, напряженно. Раньше она никогда не была угрюмой и напряженной.

– Что такое?

– Ненавижу Стефани.

Радости женской дружбы. Помню, Джил уверяла одну девчонку, что они вечно будут как сестры, а потом в тот же день клялась ненавидеть ее до конца своих дней.

– А я думала, Стефани – твоя лучшая подруга.

– Нет. Терпеть ее не могу. Теперь я дружу с Кортни.

– И какая она, эта Кортни?

– Классная. У нее черные волосы. Вот закончим школу и вместе пойдем в университет. Будем снимать квартиру на двоих и делать всё что заблагорассудится. Даже спать не ложиться, если захотим. И на завтрак есть батончики.

– Весело же вам будет. Батончики содержат три из пяти основных пищевых групп: шоколад, сахар и шоколад.

– Думаешь, у нас правда получится? Снимать квартиру, я имею в виду.

– Почему бы и нет?

– А мама говорит, до восемнадцати лет у меня будет еще сто лучших подруг.

Очень умно со стороны Джил.

– Твоя мама ничего не понимает. Порой достаточно встретить одного человека, и жизнь меняется навсегда. Помнишь, как Никола познакомился с Вестингаузом?

– Конечно, помню, Грейс. Да я наизусть эту историю знаю.

Ларри обожает, когда я рассказываю ей про Николу. Представляю, как она устроилась на своей кровати в спальне с обоями в цветочек, выбранными Джил.

Сажусь на диван и подтягиваю ноги:

– Допустим, мисс Всезнайка. И как же это было?

– Когда Никола приехал в Нью-Йорк, у него почти не было денег и не было работы. Он был… ну вроде бедного студента. С одной запиской от бывшего начальника-француза в руках.

– И кому была адресована записка? – спрашиваю я.

– Томасу Эдисону. Тому парню, что усовершенствовал телефон.

– И что там было написано?

– Ну что-то типа: «Никола круче всех».

– Почти. В ней было написано: «Я знаю двух великих людей, и один из них вы, а второй стоит перед вами». На тот момент Николе было всего двадцать восемь.

– Не такой уж и молодой.

– Пропущу это мимо ушей. По-твоему, я сама, видимо, ездила в школу на бронтозавре.

Хихикает:

– Твоя очередь.

– Эдисон обманул Николу, – рассказываю я. – Пообещал ему премию в пятьдесят тысяч долларов, если тот сможет переделать его генераторы, чтобы они лучше работали. Никола несколько месяцев почти не спал, трудился не покладая рук.

– Жалко его, но что ж он наивный такой? Папа говорит, все договоренности должны быть в письменном виде.