Хадуш возвел очи к небу, как бы прося терпения для этого недалекого ученика.

– Мой нож – в кармане Серфинга, с его же отпечатками на рукоятке.

Пауза.

– Видит бог, как нам с Симоном не хотелось оставлять там наши доспехи!

Еще пауза.

– Но чего ты хочешь?..

И он с чувством выполненного гражданского долга заметил:

– Надо уметь жертвовать.

* * *

Нам с Жереми запретили появляться в маминой комнате. Очевидно, это было их, женское дело. В доме теперь все разговаривали только шепотом. Лауна представляла нам ежедневный отчет. Шериф лежал пластом.

– Он не шевелится, Бенжамен. Они с мамой лежат, прижавшись друг к другу, и не двигаются. Я никогда еще не видела, чтобы тело было таким неподвижным. Как у кошек, когда они борются со смертью.

Но этот кот не умирал. Накрыв его собой, мама согревала его своим теплом. А когда нарушался ритм его дыхания, мамины уста питали его живительным воздухом.

Незаметно каникулы подошли к концу. Клара, Тереза и Жереми вернулись к своим занятиям. Не помню уже, на какой временной работе я тогда пробавлялся, но знаю точно, что я тогда ее забросил: отпуск по состоянию здоровья. Да, один из тех нахлебников, которые прорывают дыру в соцобеспечении и на которых указывает обличающий перст министров… Если наша страна как-нибудь ненароком загнется, это будет моя вина, никак не министров. Но, неизвестно почему, мне казалось, что мое присутствие будет более полезным под крышей нашей лачуги, чем где бы то ни было в другом месте.

Шериф начал потихоньку оперяться.

– Он ест, Бен!

– Cristianos у moros?

– Нет, для этого он еще недостаточно окреп. Он берет грудь.

Мама вскармливала грудью американского еврея, вернувшегося с того света.

– Он выкрутился, Бен: он оживает на молоке нашего неродившегося братика.

– Я знала, что он не умрет, – бросила Тереза, проходя мимо нас.

Вскоре мама и Лауна смогли объявить победоносную войну солитеру. Тварь была спущена в сортир.

И тогда пришла главная новость:

– Он открыл глаза, Бенжамен!

– Он заговорил?

– Нет. Он улыбнулся.

Честно говоря, Шериф так больше и не заговорил, и с тех пор я никогда уже его не видел. Сейчас я прекрасно помню те события, но не могу воскресить в памяти ни его лица, ни голоса. Шериф – это Данность, а не образ.

Как-то воскресным утром мама созвала к себе весь Бельвиль.

– Он ушел, – сказала она.

Она была одна в своей постели. Она объявила нам о его уходе без тени печали.

– Он ушел, но он оставил нам память о себе. Я беременна.

* * *

Девять месяцев спустя из чрева нашей матери вышел Малыш. Он долго плакал, увидев белый свет. Эта грусть огорчила и нас тоже. Тереза отнесла это на счет злоключений Шерифа, его отца.

Рабби Разон ободрил нас:

– Первые слезы, – уверил он, – это всегда хороший знак: niсo que no llога no mama!

– И что это значит? – спросил Жереми.

– «Ребенок, который не плачет, не берет грудь», – перевела Тереза.

Рабби Разон поднял Малыша, подставив его солнечному свету.

– Dios que te page, мой малыш!

– «Господь да воздаст тебе», – перевела Тереза.

Малыш и в самом деле был очень маленьким. Рабби Разон, верно, прочитал это сомнение в моих глазах, потому что счел необходимым меня подбодрить:

– Не бойся, Бенжамен, он и так слишком мал, я не стану его укорачивать. Во всяком случае, не сейчас… – прибавил он, ведя свою линию священнослужителя.

– Он и правда очень маленький, – сказала Клара, щелкнув фотовспышкой.

– Так его и назовем, – заявил Жереми.

– Маленький? – спросила Тереза.

– Малыш, – поправил Жереми.

– …малыш? – переспросила Тереза.

– Малыш, – подтвердил Жереми, – с большой буквы. – Да здравствует Малыш!

Лусса слушал меня не перебивая. Мы перешли уже к четвертому чайнику. Али опустил железные решетки на окнах «Синего человека». Потом они с Юсуфом подсели к нам за столик. В ресторане плавал запах мяты.

– Значит, твоя мать так его и спасла, этого американца? Просто кормила грудью, и все? Нет, решительно, нет ничего прекраснее женщины!

Я задумался.

– Нет, на самом деле она спасла его не этим.

По ее мнению, мы все с самого начала ошиблись в диагнозе. Она полагала, что Шериф умирал не от перенесенных страданий; и уж тем более не от прожорливого солитера. Она даже не была уверена, что это уколы Серфинга так подорвали его здоровье… Наркоторговцы, побои, пули, отрава и солитер, все это составляло его повседневную жизнь, этот человек мог вытерпеть и гораздо большие беды. Нет, его изводили угрызения совести. «Он не мог простить себе смерть Манфреда», – объяснила нам мама. «Но кто же, в конце концов, этот Манфред?» – спросила Тереза. «Призрак, поселившийся у него в сознании, – ответила мама, – и намного ужаснее его солитера!»

И мама заключила сделку с Шерифом. Она вызвалась воскресить Манфреда, вот и все. «Я это ему сразу и предложила: другой Манфред за твоего Манфреда, жизнь за жизнь, сделай мне маленького Манфреда, и твой оставит тебя в покое, слово женщины!»

– Так ваш Шериф воскресил Манфреда и слинял? – спросил Лусса с Казаманса. – Так просто, ни «спасибо», ни «до свидания», ничего?

– Нет, почему, он черкнул словечко.

– Что именно?

– «Вспоминайте Исаака».

– «Remember Isaac»? Этого-то я и боялся.

Я поднял глаза на Луссу. Он качал головой, не решаясь поверить только что услышанному.

– Что такое, Лусса?

– Даже боюсь сказать тебе это.

– Лусса…

– Ты мне не поверишь.

– А ты попробуй.

– Я знаю этого парня.

– Какого парня?

– Твоего шерифа, мой мальчик, отца Малыша, я его знаю.

– Ты с ним знаком?

– В общем, я знаю, кто он. Полагаю… хотя это…

Я посмотрел Луссе прямо в глаза, я взял его руки в свои, и я начал вдалбливать ему слова маленькими точными ударами молотка, прибивая точки над «i»…

– Так ты его знаешь или ты его не знаешь? Не валяй дурака, Лусса, вспомни, что Малыш изводит себя голодом… если ты знаешь его отца, приведи его к нам, как можно быстрее… но если ты его не знаешь, если ты только полагаешь… не думаю, чтобы Малыш мог удовлетвориться какими-то предположениями…