Беньямин уступил дорогу проезжавшей мимо коляске, а затем поспешно – пока Гудрун, у которой нюх был на такое, не возникла с ведром и лопатой и не заставила его собирать дымящийся конский навоз для смородиновых кустов, – направился к северу, на Бауэрмаркт. День клонился к концу, и рынок закрылся. Задержались лишь несколько цветочников – в надежде привлечь взгляды юных мужей, торопящихся домой. Одинокий уличный торговец, желавший допродать последнее, вертел в воздухе шестом с претцелями. Беньямин перебрал в кармане деньги Йозефа, но искушения не возникло. Ему хватило ума сначала поесть, а уж потом объявлять о своих планах.

Чем ближе к каналу, тем холоднее делалось. Туман подымался свернувшимся молоком и пожирал склоны берегов, заглатывая деревья целиком, облизывая столбы, пропитывая мост скользкой влагой. Беньямин глянул назад: центр города словно задернуло полупрозрачной завесой, туман висел над ним, словно призрак старых оборонительных стен. Свет меркнул, туман надвигался, откусывая землю здоровенными ломтями. С каждой минутой здания становились все бесплотнее, покуда не поплыли вне времени – город, воображенный не до конца, остров без корней, с громадным шпилем собора, прикованным к небу. В такую погоду собор, должно быть, выглядел как в далеком прошлом и так будет смотреться, что бы ни случилось. Беньямин поежился. Подышал на руки, а затем сунул их поглубже в карманы теплого пальто, что выдала ему фрау Бройер. Когда-то его носил Роберт, ее неразговорчивый старший сын, и оно лишь чуть отстало от моды, и потому, убеждал себя Беньямин, если не опускать взгляд на сапоги, его теперь можно принять за человека солидного.

Мысли о теплом душном кабаке торопили его, но, приближаясь к знакомым местам детства, Беньямин замедлил шаг. Он много месяцев не бывал на этом безобразном, уродливом островке именно потому, что Донау-канал как погружение обратно в былое. Города. Самого Беньямина. Лик Altstadt[23], может, и изыскан, а шелка и атласы украшены тончайшей вышивкой, но исподнее у него – старое гетто – затасканное, грязное, непотребное. Более того, оно трещало по швам – от вновь прибывших, набивавшихся по десять в одну комнату. Он слыхал, что здесь днем сдают внаем кровати – пока хозяева на работе. И это еще им повезло: остальным приходилось довольствоваться убогим укрытием в лабиринтах городской канализации.

Беньямин продвигался далее неохотно, срезая путь мимо занюханных уличных лотков, при которых торговцы выжимали все кроны до последней из строптивых покупателей – много позже того, как угас дневной свет. Здесь не то что на базаре Кармелитерплац, – торговали на медяки: гульден тут был редкостью, а женщины, только-только из ломбарда, умирали в муках над ценами на подозрительное мясо, нищие считали свои накопления, геллер к геллеру, в сумах, запрятанных под обноски. Затейливо одетые переселенцы бродили небольшими стайками, энергично, однако бесцельно, – но на одетых с головы до пят во все черное ортодоксов местные смотрели косо, сторонились и бормотали им в спину. Отводя глаза, Беньямин нырнул в проулки еще уже, но там наткнулся на древнее здание, покрытое коростой паршивых заплат, одна стена – из-за дырявого стока – осклизлая, зеленовато-черная. Кто-то процарапал на слизи: «Hinaus mit den Juden». Беньямин поморщился: «Долой евреев». И опять вонь новых завистей и старых ненавистей смешалась с духом переваренной капусты и недомытых тел.

На перекрестке двух переулков стайка малышни играла в какую-то малопонятную игру, крутя бутылку. Разгорелась пылкая ссора, компания, вмиг разделившись на две неравные части и взявшись за палки, камни и комья грязи, принялась забрасывать друг друга привычными дразнилками.

– Жид, жид, плюй в колпак, мамке скажешь, что все так.

– Христ, Христ, g’hört am Mist![24]

Из соседнего дома выглянула женщина и заорала на них, выплеснув ведро грязной воды, после чего шайка смешалась и убралась прочь, толкаясь, сцепившись локтями и хихикая. Сумерки сгущались, из теней проступали ночные созданья. На них были маски из муки, нарумяненные кирпичной пылью, – карикатуры на женщин, позирующие и зовущие из луж горохового супа – света, пролитого фонарями. Беньямин подумал о Лили и припустил бегом, сворачивая то туда, то сюда тропами, какие помнил с детских лет, пока не услышал резкую двойную ноту свистка городового, а за ним – хриплый пых, выдохнутый отбывающим поездом. Он остановился перевести дух, а затем помчался по лестнице через три ступеньки.

В Kneipe[25] было почти битком, обстановка – на грани перемены с дневной клиентуры на разительно иную ночную. Степенные деловые встречи, тихое чтение газет и дискуссии, подогреваемые кофе, уступали более оживленному грохоту и гомону серьезных возлияний, буйному провозглашению радикальных политических теорий, приправленных откровенным подстрекательством. Беньямин отлично понимал, что информацию здесь собирает далеко не только его старый приятель.

Хуго сидел на обычном месте, сгорбившись так опасно близко к ревущему кабацкому очагу, что одежда у него все время оказывалась подпалена. Широченные плечи, нечесаная грива – он напоминал здоровенного паука, хотя байки поглощал, а не плел. Хуго всегда-то был дороден, а ныне его зад едва помещался на лавке, рассчитанной на троих, но все равно ходили слухи, что ни кусочка твердой пищи к нему в рот не попадало. А еще болтали, что он почти не покидал это здание. Ближе к утру он тяжко втаскивал свою тушу наверх; может, и не спал никогда. Задолго до полудня он вновь сидел на своей скамье, поднимал первую высокую кружку пива и отправлял сопливого пацана, злым эльфом скорчившегося в ожидании у очага, отнести редактору пачку. Беньямин ухмыльнулся и двинулся к нему.

– Stittlichkeit und Ernst[26]. — Таково, по обыкновению, было их приветствие.

– Набздеть на нравственность и трезвость. – Хуго скривился, не поднимая головы. Привычный ответ. Хуго казался не пьянее обычного. – И что же за бес срыгнул тебя с благородных бульваров на остров Мацы? Стосковался по вони? В последний раз ты снизошел до визита к нам, когда желал разузнать о ком-то. – Одной рукой он спихнул журнал, который читал тайком, но Беньямин успел разглядеть ярко-красную обложку, ни с чем не перепутаешь.

– «Die Fackel»?20

Хуго хмыкнул.

– Пива, – потребовал он, пнув задремавшего мальчишку; тот немедля вскочил на ноги и, распихивая толпу костлявыми локтями, отправился искать официанта.

– Что думаешь про это? – напирал Беньямин, читавший журналы, которые получал доктор.

– Мне по душе этот человек. Говорит, что думает. Даже обо мне, шельмец-наглец! А поскольку Краус дело думает, больше года он не протянет. – Хуго откинулся на спинку скамьи и оглядел Беньямина. – Неплохо выглядишь. Жизнь слуги тебе к лицу.