Так получается, что идеал, предлагаемый южному обществу трубадурами, мастерами веселой учености (gai saber), — идеал целиком мирской, в отличие от того, что существует на Севере. Так возникает тонкое различие, которое не стало бы явным, не подчеркни его альбигойская драма. Правда, народные движения против церкви происходили не только на Юге. Даже на Севере мы видим, как с XI века восставшие крестьяне обвиняют все церковное сословие и утверждают, что спастись можно и без церковных таинств, что человек не нуждается ни в каком посреднике, дабы прямо договориться с Богом. Они изобличают заинтересованность священников в обмане, противопоставляя богатство прелатов евангельской бедности.

Именно на эту настоятельную потребность в очищении, распространившуюся во всем христианском мире, должна была стать ответом грегорианская реформа. Столь незаурядный папа, как Григорий VII (1073–1085), хочет вырвать церковь из феодальной системы; с отчаянной энергией он повсюду борется с симонией и дурными нравами духовенства; он опирается даже на народные движения, которые были скорей антиклерикальными, чем антихристианскими. Так он выковывает духовную основу христианства, что сделает его позже способным организовать против ислама такую коллективную акцию, как крестовый поход. Из долгой борьбы за инвеституру папство вышло усилившимся, а церковь — очищенной, но сама эта победа таила в себе опасность, которой не избежит Иннокентий III (1198–1216).

Стало возможным, правда, не без труда, ужесточить процедуру выборов епископов и аббатов; тем самым удалось сделать их, с одной стороны, более независимыми от светских суверенов и более зависимыми — от Святого престола. Но с тех пор, как церковь обладает собственной властью, которую может использовать по своей воле, она только приумножает свою мирскую ответственность. Отныне именно она возлагает на себя ответственность за судьбы христианства. И если теперь прелаты более строго соблюдают дисциплину, зато попадают в западню жажды власти, отнюдь не менее разлагающей, чем даже симония, грандиозным выражением чего явился крестовый поход. Менее, чем когда-либо, церковь являет собой чисто духовное сообщество, ибо стремится отправлять функции обеих властей и равно разить обоими мечами.

Однако, прежде чем ее осуждать, важно вникнуть в эту полуреализованную мечту — средневековый христианский мир. О нем говорили как о мирском отражении церкви. Теоретически заботу о его наставлении разделяют папа и император: папа — как старший брат, берущий на себя самые высокие функции и смещаемый одним Богом; император — брат младший, получающий миропомазание от старшего и обязанный ему глубоким почтением, но формально независимый в делах мирских, хотя и почитающий религиозные и нравственные нормы, судьей которых в последней инстанции является папа. Но, даже если бы положение императора не было приниженным, игра между ним и папой все равно бы велась не на равных. В самом деле, императорскую власть признают далеко не повсюду. Французский король считает себя императором в своем королевстве, его титул — король милостью Божьей, равно как и у прочих королей. Практически император во всей полноте своего могущества властвует лишь над Центральной Европой от Северного моря до Сицилии.

Потому если христианский мир и является мирским воплощением церкви, то у него, как и у самой церкви, только один глава — папа. Единственная слабость этого главы в том, что он сам полностью безоружен, и самым трудным для него является поддержание порядка в собственном государстве. Римские сеньоры оказывают ему прямое сопротивление и возводят в Вечном городе гордые феодальные башни. Это не относится к римскому народу, которого папа не боится, как бы слабо ни был от него защищен. Но в то же время в силу своей духовной власти он правит всем христианским миром. Папа возводит и низлагает королей, он смещает императоров, и никто не может воспротивиться ему без смертельного риска, ибо в его руках ключи, отворяющие и закрывающие врата рая.

И впрямь, христианский мир — это мир, в котором все люди разделяют одну и ту же веру. Она естественна для них, как солнечный свет или носящая их земля. Подвергать ее сомнению было безумием, и не только потому, что это могло стоить очень дорого, но и потому, что это совершенно нелепо, убедительных доказательств чего более чем достаточно. Религиозные чудеса поражают христианина не больше, чем нас сейчас чудеса науки. Некоторые даже не задерживаются, чтобы удостовериться в чуде. Они верят, не видя, потому что авторитет, убеждающий их в реальности чуда, является единственным интеллектуальным авторитетом, перед которым склоняются все. В христианском мире нет иной науки, кроме церковной. Конечно, евреи в своих гетто владеют другой наукой, но она слишком подозрительна и из-за непонятных канонов сродни проклятым наукам колдунов и некромантов. Могуществу Бога, которому почти равно могущество церкви, противостоит могущество демона, которым, разумеется, пренебрегать нельзя, но которое в конечном счете уступает высшей власти.

Неудивительно, что могущество церкви крепло вдвойне, но на Юге ей не удалось восторжествовать окончательно. Конечно, Юг, как и все прочие земли, является составной частью христианского мира; но христианство здесь в особом положении, поскольку у местной церкви меньше престижа, чем где бы то ни было. Несомненно, Раймон IV и даже Раймон V были государями благочестивыми, заботившимися о поддержании в своей земле ортодоксальной веры; однако их подданные — люди свободомыслящие, вникающие буквально во все до конца. Они ищут нечто вроде мирового совершенства и одержимы собственными идеями; им нравится оспаривать все истины, даже самые незыблемые. Их более тесное знакомство с исламом, который организован приблизительно так же, как христианство, наводит их на мысль, что другие люди, такие же ученые и цивилизованные, как и они, верят в иную истину. Ибо одна из самых замечательных реалий средневековья состоит в том, что нет ничего более похожего на христианство, чем его смертельный враг, дер-эль-ислам — такая же община, подвижная и разноликая, объединяющая людей лишь по их принадлежности к одной и той же вере.

Следует ли отсюда, что Юг не был христианским? Конечно, был; но он был им несколько по-иному. В доказательство сошлемся на то, что мы совершенно не видим там народных религиозных движений, в то время как Север дает нам массу подобного рода примеров. И крестовый поход бедноты с Петром Пустынником и Готье Неимущим во главе, и детский крестовый поход, и проповедь знаменитого Фулька из Нейи родятся не на Юге [71]. Именно в своей вере с ее наивностью и глубиной черпали северные крестьяне силу и отвагу для восстания против церкви, нарушающей свои обязанности. Когда подобные движения начнутся на Юге, станет ясно, что они — следствие движений на Севере, но их характер несколько иной. В целом южная церковь имела тот же облик, что и народ. Бесстыдные архиепископы Нарбонна и прочих городов относились к религии, пастырями которой были, без особого усердия, как и их паства. Они мало требовали от людей и многое им позволяли, больше заботясь о яростной защите своих прав и привилегий, чем о проповеди Евангелия. Они активнее занимались каноническим правом, чем теологией. Разумеется, в некоторых монастырях жизнь текла по церковным правилам, особенно в тех, которые, подобно Фонфруаду, входили в цистерцианский орден. Возможно, там даже были свои великие неизвестные мистики, во всяком случае, мы знаем, что именно из Лораге, из Мас-Сент-Пюэль вышел святой Петр Ноласко [72], родившийся в начале XIII в. и посвятивший свою жизнь освобождению христианских пленников на исламской земле.