Я рассказывал все это оберстлейтенанту Вагнеру почти целый час. Вспоминаю наш разговор и, честное слово, не знаю, зачем все это записал. Не собираюсь же я, в конце концов, писать свою автобиографию. А может, собираюсь? Честное слово, не знаю. Как бы то ни было, меня всегда подмывало с кем-нибудь об этом поговорить. Потому что те дни на Рейне значили для нас, мальчишек, слишком много, те недели, когда мы не могли говорить ни о чем другом, кроме ветра, восходящих потоков, хвостового оперения, угла атаки…

Конечно, рассказывать кому-то о таких вещах не слишком удобно. А если все это записать, то выглядит уже не так сентиментально.

Я вряд ли сильно преувеличу, если скажу, что те недели в Рейнских горах заложили фундамент современного немецкого люфтваффе. Самого мощного в мире воздушного флота. Именно тогда зародилась страсть нашей молодежи к полетам. Именно тогда мы стали фанатиками авиации. Тогда мы стали одновременно и инженерами, и техниками, и даже изобретателями. Тогда упали зерна нашего воздушного фронта, целой армии летчиков, которые как из-под земли выросли, когда фюрер дал приказ.

Рейнские горы аккумулировали всю страсть немецкой молодежи к полетам и весь ее опыт пилотирования; приобщением к этому опыту мы обретали смысл своей жизни. Мы были бедны, но не к деньгам мы стремились. Все равно мы умудрялись наскрести несколько пфеннигов на постройку собственных самолетов – немного древесины, немного парусины… Но еще была национал-социалистическая партия. Такая тогда маленькая, над ней все смеялись, она помогала нам как только могла. Она прислала наблюдателей на Вассеркуппе. А потом посредством своих связей с рейхсвером добилась, что нам назначили официальных консультантов. Потому что фюрер и особенно его верный друг Рудольф Гесс поняли, каким ценным может быть опыт планерных полетов в деле приобщения юного немецкого поколения к единым задачам нации. Нет ничего справедливее на свете, что именно он стал нашим фюрером. Нет ничего естественнее, что мы подчиняемся ему, и только ему. Потому что задолго до того, как занял свое место, в сотрудничестве с рейхсвером он организовал обучение молодых летчиков, особенно когда был организован НСЛК – Национал-социалистический летный корпус…

Вижу, что написал о себе уже слишком много. Вроде я пишу мемуары. И все же, почему бы и нет? Может быть, мне стоит попробовать написать нечто в этом роде. Не для публикации, конечно, хотя кто его знает, может быть, в один прекрасный день я совершу что-нибудь такое, что людям захочется узнать обо мне побольше… Но опять-таки, никого не касается, о чем я думаю и что чувствую. Записывать все это на бумагу – для меня своего рода развлечение. Может, это будет интересно Лизелотте? Возможно, я пишу это для нее. Тогда она будет лучше меня понимать. И не станет обижаться, если я чем-то занят или не в настроении. Она не пишет мне уже почти неделю, значит, на что-то сердится. А я почти каждый день посылаю ей хотя бы открытку.

Я бы описал ей, как было в 1933 году, когда фюрер только что пришел к власти, когда все мы из НСЛК наконец-то получили возможность служить правительству. Только очень осторожно, чтобы наши враги не догадались, что мы задумали. По всей стране мы начали строить аэродромы, много подземных ангаров… И у нашей «Люфтганзы» появились хорошие аэропорты и большие авиационные заводы… Вот тогда выявилось подлинное значение всех наших планерочков, полетов с горы, наших детских споров, всех наших тренировок в гитлерюгенде. Когда в 1935 году фюрер провозгласил наше право на перевооружение, все уже было готово. Тысячи летчиков готовы были взлететь и встретить врага хоть в тот самый день. Мы долго ждали, потому что так решил фюрер.

Нет ничего лучше, чем быть летчиком. Это нечто большее, чем быть просто солдатом. Не говоря уже о «бойцах тыла», как они любят себя называть. Мы делаем такое, на что обычные люди не способны. Мы другие. Когда поднимаешь машину над облаками, возникает особенное чувство – совершенно наплевать, что там делается под тобой. И правда – открывай форточку и плюй.

Еще до службы я заметил, что многие пожилые люди в нашем городе считают нас, летчиков, самонадеянными и надменными. Да, мы самонадеянные. Ну и что? Мы в самом деле делаем кое-что особенное. А какого черта эти тупицы, тыловые бойцы, из нашего города считали себя важными птицами?!

И это совсем не то, что быть просто солдатом, хоть даже и настоящим. Разница в том, что мы всегда одни. Нас пятеро в самолете, но это совсем не то, что сидеть в траншее, когда вас тысячи со всех сторон. Вокруг нас бесконечное воздушное пространство, и хоть нас пятеро, но мы одни.

И есть еще кое-что, чего никто не может отрицать. Это опасность. Мы живем жизнью гораздо более опасной, чем все остальные. Я не то чтобы жалуюсь. Как раз наоборот. Просто прекрасно, когда твоя жизнь опасна. Это великолепно – знать, что в любой момент может выпасть твой номер. Но если твоя жизнь такова, ты имеешь право утверждать, что она лучше и важнее, чем жизнь других людей.

Я хотел бы добавить вот еще что. Наша борьба, в отличие от той войны, что идет на земле, – это наше личное дело. Когда я в пике прорываюсь сквозь тучи, чувствую себя средневековым рыцарем, скачущим на королевском турнире навстречу своему противнику. Я понимаю, это очень похоже на сумасшествие, но это именно то, что я хотел сказать. Наша борьба – это не война гигантских машин, в которой ты всего лишь маленькое колесико или зубчик колесика. Это наше личное дело. Поэтому наша борьба чище, чем война на земле. Даже если вы знаете, где мы поработали и что мы сделали, все равно не поймете, что это такое. Это слишком личное дело. «Чище» – единственное слово, которое я подобрал, – наша борьба чище.

Когда вчера возвращались домой, я услышал по переговорнику голос Пуцке. «Это мой сотый полет на вражескую территорию», – сказал он как бы сам себе. Мы все разом прокричали ему наши поздравления.

Потом в столовой устроили настоящий праздник. Зольнер насобирал где-то большой букет цветов, и мы осушили несколько бутылок. За праздником принялись вычислять, сколько километров он пролетел и сколько раз он мог бы обогнуть Землю. В конце концов сошлись на том, что четыре или пять раз. Особенно когда у него были дальние перелеты по Испании. Точно это вычислить, конечно, невозможно. И тем не менее сотня полетов – очень хорошая цифра. Сотня полетов на врага…

Пуцке вообще-то не очень обрадовался этому празднику. Сказал, что юбилеи не так безобидны. Говорит, фортуна не любит таких вещей. У меня и мысли не было, что у него какие-то предчувствия. Мы просто посмеялись, мы не суеверны.

Штаб разработал для нас новую тактику. Наверное, потому, что у нас в последнее время было много проблем над Англией. Англичане тихо сидят в засаде и набрасываются на нас, как только мы пересекаем Канал. Теперь мы принимаем определенное направление и всем своим видом показываем, что идем в пункт Х. Англичане высылают свои «харрикейны» и «спитфайры» в том же направлении, чтобы отсечь нас от Х. Но в последний момент мы резко поворачиваем в направлении пункта Y, который и был нашей целью с самого начала. Надо сказать, трюк срабатывает не слишком часто. Проблем все равно много, мы видим это по собственному опыту. Англичане не такие уж тупые, надо отдать им должное. Но раз уж мы их бьем, то, надо полагать, мы все-таки лучше.