Женщины шмыгали носами, а госпожа Хоргош, сидя сзади в окружении своих детей, чуть поодаль от остальных, вся в черном — у бильярда, на котором еще в беспорядке валялись остатки веток клена и серебристого тополя, украшавших тело ребенка, — не отнимала от глаз платка… Мужчины слушали Иримиаша, оцепенев, прикуривая одну сигарету от другой, напряженно и мрачно, без единого слова, и с нарастающим тяжелым предчувствием ожидая продолжения и прислушиваясь не столько к смыслу произносимого, сколько к интонации, все более звучной и угрожающей, потому что — хотя в первые минуты они с недоумением слушали все эти слова про “ответственность”, “нашу жертву” и всякие обвинения — в них постепенно нарастало чувство вины; у Халича от этого прямо заныло сердце, и даже Кранер, больше других недоумевавший, вынужден был отступить, осознав, что в словах Иримиаша “действительно что-то есть…”.

Ну да ладно, можете вы сказать сейчас про себя, пусть это не убийство и не несчастный случай… Но что же тогда?.. Я надеюсь, никто из вас не сомневается в том, что с тех пор, как мы с вами узнали, что ребенок не потерялся, а навсегда пропал, я сделал все от меня зависящее, чтобы выяснить, что же произошло. И, не жалея усилий — а вы можете мне поверить, что это было неимоверно трудно после ночи, проведенной в пути под дождем и ветром, и изнурительных, казавшихся уже безнадежными поисков, — не жалея усилий, повторю я, вчера вечером я с глазу на глаз побеседовал с каждым из вас, таким образом, все возможные данные находятся в моем распоряжении, и вы не можете усомниться в моих словах, если я объявлю вам: эта трагедия не могла не произойти!.. Пожалуй, не стоит терзать друг друга дальнейшими подробностями, ибо, как я уже сказал, вопрос в том, что именно произошло, а не в том, каким образом!.. И ответ на этот вопрос существует, дамы и господа! И вы, друзья мои — я в этом совершенно уверен, — уже и сами догадываетесь о нем! Разве это не так? Разве вы — все без исключения — не догадываетесь, что произошло?.. Только догадываться о чем-то, дамы и господа, недостаточно, так мы с вами ни к чему не придем. Надо знать! А узнав, тотчас сформулировать, что мы знаем! Но это бремя я, с вашего позволения, сниму с ваших плеч, ибо должен сказать вам без всякого самомнения, что в подобного рода делах имею определенный опыт… Ну так вот… На рассвете, в те несколько часов после нашего прибытия, пока не появилась госпожа Хоргош и все вместе мы не отправились на поиски девочки, я, как вы, вероятно, помните, провел с некоторыми из вас важные разговоры, и не в последнюю очередь — с нашим другом Футаки… и из этого весьма поучительного обмена мнениями мне стало очевидно, что положение ваше, дамы и господа, критическое… Вы рассказывали мне лишь о том, что дела ваши не заладились, но я тотчас же понял, что беда тут гораздо серьезней. Друзья мои, еще до моего прибытия вы прекрасно осознавали, но боялись в этом признаться друг другу, что над поселком уже давно — гораздо дольше чем полтора года, поверьте мне — тяготеет… какой-то злой рок, и вы имеете все основания чувствовать, что приговор в скором времени будет неотвратимо приведен в исполнение… Вы, друзья мои, глубоко погрязли в этом распаде, вдали от всего, что есть Жизнь… ваши планы один за другим рушатся, мечты разбиваются вдребезги, вы верите в некое чудо, которое никогда не произойдет, надеетесь на спасителя, который должен вас отсюда вывести… между тем как вы знаете, что верить вам уже не во что и надеяться не на что, ибо минувшие годы лежат на вас таким грузом, дамы и господа, что кажется, будто вы окончательно потеряли возможность что-то сделать с этой беспомощностью, которая день ото дня все крепче сжимает вам горло, и скоро наступит момент, когда вы уже не сможете вдохнуть воздух… Но что же это за рок… жертвой которого вы стали, бедные мои друзья? Неужто и правда речь идет о настойчиво повторяемых предположениях нашего друга Футаки, который твердит нам об осыпающейся штукатурке… о растащенной черепице… осевших стенах… о покрытых плесенью кирпичах и кислом вкусе во рту… Но не лучше ли было бы говорить об упадке воображения, о рухнувших перспективах, о дрожащих коленях и полной… тотальной неспособности к действию?.. Не удивляйтесь, что я высказываюсь необычно жестко… но я полагаю, мы с вами должны говорить откровенно. Ибо всякие экивоки, нерешительность и брезгливость, поверьте мне, могут только усугубить беду!.. И если вы в самом деле видите, что ваш поселок, как мне признался на ушко господин директор, “обречен на гибель”, то почему вы не смеете ничего предпринять?! Быть может, вы полагаете, что лучше синица в руках, чем журавль где-то в небе? Но этот позорный, трусливый и легкомысленный образ мыслей — уж простите меня, друзья, — чреват последствиями!.. Ведь эта пассивность — пассивность преступная, и эта слабость — преступная слабость… Это трусость, дамы и господа, преступная трусость! Потому что — и это прошу вас заметить как следует! — мы можем совершить нечто непоправимое не только в отношении других, но и в отношении самих себя!.. А это, друзья мои, куда серьезнее, больше того, если подумать как следует, то любой наш грех есть покушение на самих себя!..

Посельчане сидели, дрожа от страха, и, услышав последние фразы, совсем уже громогласные, вынуждены были потупить глаза, ибо их жгли не только слова Иримиаша, но и взгляды, которые он метал словно молнии… Госпожа Халич с видом раскаяния на лице впитывала в себя эти страстные инвективы, чуть ли не сладострастно съежившись перед Иримиашем. Госпожа Кранер вцепилась в своего мужа, да с такой силой, что тот иногда вынужден был шепотом одергивать свою благоверную. Госпожа Шмидт, побледнев, сидела за “служебным столиком” и время от времени проводила рукой по лбу, словно хотела стереть с него красные пятна и мягкие волны неудержимой гордости. Ну а госпожа Хоргош, в отличие от мужчин, которые — даже не понимая точного смысла всех этих туманных намеков — были исполнены ужаса от этой необузданно страстной речи, с язвительным любопытством выглядывала иногда из-за скомканного носового платка.

Да, конечно… я понимаю!.. Ситуация все же не так проста! Но прежде чем вы — ссылаясь на неодолимое давление обстоятельств и тиски беспомощности перед лицом фактов — решите снять с себя эти обвинения, вспомните на минуту опять об Эштике, неожиданная гибель которой вызвала среди вас такой переполох… Вы, друзья мои, можете заявить, что вашей вины тут нет… Но что вы сказали бы, поставь я перед вами такой вопрос: если вы неповинны, то как нам назвать несчастное дитя?.. Жертвой ни в чем не повинных людей? Нечаянной мученицей? Существом, потерпевшим от рук безгрешных?.. Ну, вот видите. Так что останемся при том мнении, что безгрешной была она, вы согласны? Но тогда… Если она была воплощенной невинностью, тогда получается… что виноваты вы, дамы и господа, все до единого! Друзья, вы можете опровергнуть это мое утверждение, если считаете его огульным!.. Но нет, вы почему-то молчите! А стало быть, вы со мною согласны. И это хорошо, это значит, что мы уже на пороге раскрепощающего признания… Ибо все вы теперь уже знаете, что́ случилось, а не только догадываетесь, не так ли? Я хотел бы, чтобы вы подтвердили это, все вместе, хором… Что, нет? Вы молчите, друзья мои? Ну конечно, конечно, я вас понимаю, это трудно, трудно даже теперь, когда уже все прояснилось. Ведь ребенка-то уже не вернешь, я так думаю! Но поверьте мне, наша цель в другом! Ибо силу нам может дать лишь способность взглянуть в лицо фактам! Чистосердечное признание — это, знаете ли, все равно что исповедь. Очищение души, раскрепощение воли и возможность вновь жить с поднятой головой! Вот о чем надо думать теперь, друзья! Господин корчмарь вскоре доставит гроб в город, мы же останемся здесь, с горестной памятью о трагедии на душе, но не обессилевшие, не беспомощные, не прячущиеся в трепете по углам — ибо честно признали свою вину; сокрушенные, но с открытым забралом встанем мы под взыскующие правды лучи правосудия… И больше уже колебаться не будем, ибо поняли, что смерть Эштике была наказанием и предостережением, была жертвой во имя нас, жертвой во имя вашего более справедливого будущего, дамы и господа…